ИГОРЬ СТРАВИНСКИЙ.
(Впечатления встречи).
Стравинский не производит с первого взгляда импозантного впечатления. Маленький, крепкий, несколько деревянный, он незаметен и не
выделяется. Таких людей очень много, и в таких же роговых, «американских» очках. В разговоре он уверен, прост, определенен, не склонен к лирическим излияниям — все в нем уравновешенно и спо
койно в смысле обхождения. Русская музыкальная среда приучила нас к иным типам «музыканта»— к типам либо ярко богемическим, либо энтузиастическим. Стравинский — не то и не другое.
В разговоре он нарочито упирает на свою «музыкальную ремесленность». Он хочет быть только музыкантом. Поза ли это — вызванная спро
сом современного европейского рынка, который ненавидит «романтику», или же это — внутреннее убеждение — трудно сказать. Стравинский не производит впечатления искреннего открытого человека, никакой «души на распашку». Напро
тив, — все застегнуто на прочные пуговицы и вряд-ли когда и раскрывается.
Он только что закончил свое крупное сочинение — оперу-ораторию «Царь Эдип». Стравинский уже вошел в ту стадию европейского музы
кального «самочувствия», когда его уже никому невыгодно порицать и бранить, как бы ни было антипатично и чуждо его творчество. Это — свой
ство европейского музыкального рынка. Тут рынок победил раз навсегда искусство. Искусство и в частности композиция — уже не «надстройка над экономическим фундаментом, а прочная часть этого самого фундамента». Масса людей сцеплен
ных этими самыми разнообразными условиями и конъюнктурой рыночных «отношений» заинтересо
вана в том, чтобы Стравинский преуспевал и бывал прославляем.
Конечно, сам Стравинский, как человек чрезвычайно умный прежде всего — сам отлично понимает свое положение, одновременно и чрезвычайно выгодное и в тоже время каким то обра
зом и шаткое. И, конечно, такого рода положение не достигается одним добрым желанием. Надо что-то иметь. И этого «что-то» у Стравинского более нежели достаточно.
Всякое его сочинение есть мастерски обдуманный и препарированный «трюк». Таким трюком является и «Эдип». Нарочитое «упрощениемузыки, которая все-таки остается чрезвычайно современной и новой, это первое что бросается в глаза и слух. Стравинский мне предста
вляется каким то «экспериментатором» в области сооружения звуковых комплексов. Его творчество, в глубине очень холодное, есть не что иное, как постоянное преодоление звуковой материи усилия
ми интеллекта. Я думаю, что он сам понимает это. Более того, он ставит это себе в заслугу. Стравинский прекрасно знает, что в наш немузыкальный век — уже мало чисто музыкальных выдумок, чтобы заставить интерес поддерживаться на должной высоте. И он мастерски выдумывает еще разные «привходящие» уже не музыкальные трюки, которые имеют целью создать привлекательную и рекламную рамку к собственно музыкальным изобретениям.
«Эдип» в музыкальной части, по мнению автора своего — «наиболее близко подходит к Глинке, в его опере «Жизнь за царя». Конечно, нам — людям, еще не утерявшим некоторых «предрассудковлогики и здравого смысла, может показаться стран
ным, почему тут соприкоснулись «Эдип» и «Жизнь за царя...» Но теперь в Европе принято всегда что нибудь выдумывать, чтобы обратить на себя внимание. Далее, «Эдип» написан... на латинский текст. Автор объясняет это нововведение тем, что ему давно хотелось написать на мертвый язык (специфическая форма «некроромантии»), и ком
ментирует при этом, что ему латинский язык дорог именно как язык точной мысли, как язык ботаники, фармацевтики, юриспруденции. Стравинский считает себя антиподом всякого «декаденства». Неопределенность, туманность, полу
тона — все его раздажает и отвращает. Он ищет точного и твердого — и вот латынь его привлекла своей научной психологией. Оставим на совести композитора психологическую верность этого обяснения. Всякие бывают вкусы. Есть и действи
тельные вкусы к некроромантии и к «мертвому», хотя бы в аспекте чего то «чрезвычайно опреде
ленного» и не декадентского. Времена меняются и вкусы с ними. Скоро доживем и до того вре
мени, когда в европейских театрах будут распевать арии на «фармацевтические тексты», какой нибудь: «О-о-леум ри-ци-и-и-ни...» или в таком духе.
Трудно описать антипатию, которую испытывает прославленный композитор к Скрябину, когда то своему сопернику, а ныне побежден
ному преждевременной смертью. Он его вовсе не считает за музыканта и полагает, что его музыка умерла окончательно. Мое личное впечат
ление в Европе по отношению к Скрябину тоже таково, что его тут трудно воскресить. Мы вступаем в какую то иную по отношению к музыке
эру, при которой на это искусство устанавливается совершенно иной взгляд. Плох-ли он, хорош — это
другой вопрос, но он другой. И любопытно, что почти все наши композиторы, оставшиеся в СССР,
еще принадлежат к прежней эре и прежнему музыкосозерцанию.
Стравинский объявил мне в беседе, что он — очень религиозный человек. Ходят слухи о том, что он собирается даже принять католиче
ство. Все это конечно... «эффектно», и как во всех замыслах и действиях этого странного человека, все отзывается какой то нарочитой предвзятостью, и которая проникает даже в самые, казалось бы интимные и искренние движения его психики. Кто передо мной — действительно ли великий музы
кант, хотя и пишущий музыку, которая мне лично пока не доставляет все-таки (искренне в этом признаюсь и не боюсь, что наши великие «музыканты» меня сочтут отсталым) ни малейшего удовольствия, — или же это хитрый торговец музыкальным товаром, не чуждающийся никаких, даже грубых форм рекламы. Я так и не знаю этого.
Стравинский не чуждается Советской России и вовсе не против того, чтобы сюда приехать. Но он находит, что его приезд и несвое
временен и неудобен ему лично. «Атмосфера» В СССР (не политическая, а музыкальная) ему не нравится. Быть может, именно то, что у нас еще не выдохся музыкальный романтизм, и во всяком случае никаких шансов не имеет к раз
витию мертвый и сухой антикварный эстетизм. Но явление Стравинского и его разговоры для меня были чрезвычайно ценны в одном отно
шении. Виден из них ясно тупик музыкального искусства и настоятельное требование какого то решительного обновления музыки. Стравинский гениален, как олицетворение этого тупика.