соты нашей избушки, гдѣ живетъ мельникъ «Русалки», старикъ со старухой сказки о Рыбакѣ п рыбкѣ, и теплится и сверкаетъ своя поэзія жизни. Ни Карамзинъ, ни Жуковскій, ни Батюшковъ не были бы спо
собны спуститься къ уровню «Каприза» (1830 г.), гдѣ Пушкинъ показываетъ «румяному» критику, оче
видно, любителю веселыхъ видовъ, глумившемуся надъ «томной музой» романтиковъ, картины русской деревенской дѣйствительности: тѣ-же убогія избушки, отлогій скатъ, густая полоса сѣрыхъ тучъ, два тощихъ деревца, обнаженныхъ осенью. Образъ, очевидно, запечатлѣлся, сталъ символомъ, и художникъ развиваетъ его бытовой сценой, тусклой, какъ тонъ пейзажа. Мы предчувствуемъ реализмъ Некрасова.
На дворѣ живой собаки нѣтъ.
Вотъ, правда, мужичекъ; за нимъ двѣ бабы вслѣдъ.
Безъ шапки онъ; несетъ подъ мышкой гробъ ребенка И кличетъ издали лѣниваго попенка,
Чтобъ тотъ отца позвалъ да церковь отворилъ:
Скорѣй, ждать некогда, давно-бъ ужъ схоронилъ.
Что-же ты нахмурился? спрашиваетъ поэтъ румянаго критика.
Пушкинъ въ поэзіи — нашъ первый народникъреалистъ; онъ реалистъ и въ смыслѣ языка: и до него народные элементы проникали въ нашу литера
турную рѣчь, иногда для рельефа, нослѣдовательнѣе у Грибоѣдова и Крылова, у котораго Жуковскій находилъ выраженія не по вкусу людямъ, «привыкнувшимъ къ языку хорошаго общества». Пушкинъ сдѣлалъ народное слово достояніемъ поэзіи. Его критики счи
тали «низкими, бурлацкими» такія слова, какъ «усы», «визжать», «вставай» и т. п., смѣялись надъ стихомъ:
Людскую молвь и конскій топъ.