ренькій, неприличный сюртукъ на что-либо менѣе вѣтхое“...1)

Да и во всей его ранней перепискѣ (съ братьями, съ Лейкинымъ, Суворинымъ) звучитъ ясно именно сознаніе и собственныхъ силъ, и собственнаго писательскаго и человѣческаго достоинства, которое никогда не будетъ принесено въ

жертву ни тщеславію, ни матеріальной выгодѣ. Такимъ входитъ въ наше сердце юный Чеховъ.

И полюбивъ его такимъ,—мы сумѣемъ иначе взглянуть и на первые его писательскіе опыты.
Мы подойдемъ къ этой пестрой полосѣ ранняго его творчества—не съ осужденіемъ (да она й не заслуживаетъ никакихъ обвинительныхъ приговоровъ!), — а со вниманіемъ и любовью. Примемъ „Антошу Чехонте и „Человѣка безъ селезенки —цѣликомъ. Не отдѣлимъ ихъ отъ Антона Чехова. И не два, а одинъ останется въ душѣ образъ. Образъ взыскательнаго художника, выроставшаго среди гама и разудалаго „веселія“ тогдашней мелкой журналистики, — но не утратившаго душу живу.

1

Лично для меня представленіе о молодомъ Чеховѣ нераздельно связано съ воспоминаніями объ одной встрѣчѣ.
Это было два года назадъ.
... Мы сидимъ у круглаго стола, покрытаго цвѣтной скатертью съ вытканными цвѣтами... Такихъ скатертей уже больше не дѣлаютъ... Мебель широкая, удобная... Такая те
перь тоже не въ модѣ... На окнахъ съ кисейными занавѣсками въ огромныхъ узорчатыхъ клѣткахъ весь день поютъ и скачутъ канарейки. На стѣнахъ выцвѣтшія олеографіи, картины масляной краски въ манерѣ конца прошлаго столѣтія...
Домъ старенькій, большой дворъ, скрипучая калитка... Улица — переулокъ Хамовниковъ — тихая, пыльная. Напоми
наетъ все это провинцію. А обстановка — восьмидесятые