‘смущало постоянно самого Гоголя, заставляя его прибѣгать къ разнымъ натянутымъ объясненіямъ внутреннихъ пружинь своего смѣха вродѣ «незримыхъ міру слезъ» или «страха грядущаго закона». Наконецъ въ Исповѣди своей онъ самъ признался откровенно, что своимъ смѣхомъ онъ просто-яа-дросто лечился отъ тоски, ему самому необъяснимой, и, чтобы развлекать себя, придумывалъ все смѣшное, что только могъ выдумать, вовсе не заботясь о томг, зачіьмъ это, для чего и кому отъ этого выйдетъ какая польза. Лишь приступивши къ Мерпівымъ Душамъ, Гоголь впервые началъ задумываться надъ тѣмъ, зачѣмъ, къ чему это, что долженъ сказать собою такой-то характеръ, что должно выразить сгбою такое-то явленіе0 Результатъ подобнаго законнаго стремленія осмыслить свой смѣхъ, найти для него разумныя основанія былъ, какъ извѣстно, очень печаленъ для Гоголя: вслѣдствіе крайней скудости философскаго образованія, Гоголь началъ добиваться осмысленія своего творчества не путемъ усвоенія передовыхъ европейскихъ идей своего вѣка, а нравственнымъ само* углубленіемъ, и запутался въ лабиринтѣ мистико-аскетическихъ умствованій.
Отношеніе-же послѣдующихъ писателей къ русской дѣйствительности отнюдь не носитъ подобнаго характера художественной безцѣльности. Напротивъ того, они съ первыхъ-же шаговъ своихъ на литературномъ поприщѣ начали анали
зировать жизнь на основаніи вполнѣ сознательныхъ и опредѣленныхъ идеаловъ, которые, не имѣя ничего общаго съ мистико-аскетическими теоріями Гоголя, были внушены имъ передовымъ движеніемь вѣка. Принимая все это въ соображеніе, мы считаемъ себя вполнѣ вправѣ утверждать, что Гоголь не начинаетъ новаго періода нашей литературы, а завершаетъ старый. Этотъ старый періодъ преслѣдовалъ двѣ великія дѣли: съ одной стороны выработку литературнаго языка и формъ; съ другой — переходъ литературы съ почвы подражательности, риторичности и отвлеченности на почву народности, самобытности и реализма. Гоголь довершилъ эту вѣковую работу. Послѣ него оста
лась литература съ прекрасно-выработаннымъ языкомъ, стихотворнымъ и прозаическимъ, вполнѣ реальная и самостоятельная. Недоставало этой литературѣ лишь одного, чтобы быть въ истинномъ смыслѣ этого слова европейскою: осмысленнаго, идейнаго содержанія, котор ое могло-бы поставить ее впереди своего времени. Этимъ и объясняется, почему Пушкинъ, Лермонтовъ и Гоголь въ переводахъ на иностранные языки, поражая европейскихъ читателей своею геніальностью, въ то-же время далеко не въ такой степени удовлетворяли и увлекали, чтобы кому-либо пришло въ голову ставить ихъ во главѣ европейѵлаго движенія, какъ ставились нѣкогда Шиллеръ, Гёте, Байронъ, впослѣдствіи Диккенсъ, Теккерей, В. Гюго, Ж. Зандъ, Бальзакъ, а нынѣ ставятся русскіе писатели — Тургеневъ, Л. Толстой, Достоевскій. На вышеозначенныхъ классиковъ нашихъ смотрѣли, какъ на писателей- при всей ихъ геніальности, мѣстныхъ, любопытныхъ, какъ первые проблески только-что начинавшагося про
буждаться русскаго національнаго генія. Людямъ, не предубѣжденнымъ противъ Россіи и всего русскаго, могли нравиться въ этихъ геніальныхь проблескахъ неподдѣльная и горячая любовь къ родинѣ, кристальная нравственная свѣжесть и цѣльность, отсутствіе малѣйшей лжи, фальши, напыщенной риторики, идеально
честное, подвижнически-бережное отношеніе къ каждому произносимому слову. Но не находили европейцы одного въ произведеніяхъ русскихъ классиковъ, для нихъ самаго главнаго: тѣхъ великихъ идей и роковыхъ вопросовъ жизни, какіе волновали Европу, а гдѣ п встрѣчались кое-какіе намеки на эти идеи,