даній. Земля, а на надземныя силы, порождаете эти муки и это одиночество. Трудно указать ту профессію, ту об
становку, въ которой могъ бы исцѣлиться отъ своей тоски Василій Ѳивейскій. Ромашовъ въ своихъ грезахъ не разъ даетъ точную формулировку своихъ желаній. И въ этмхъ желаніяхъ нѣтъ пичего чрезвычайнаго. Они осу

ществимы, они охватываются предѣлами личной воли и соціальнаго усилія.

Продолжимъ сравнительный анализъ приведенных! отрывковъ, и предъ нами откроется еще глубже пропасть,
раздѣляющая обоихъ писателей. Въ разсказѣ Куприна въ каждой строкѣ чувствуется могучій соціальный ин
стинкта. Въ каждой слезѣ Ромашова, въ каждомъ стонѣ его изстрадавшейся души раскрывается гнетущая фальшь, лежащая въ основѣ существованія огромной группы об
щества, а за этой фальшью обнаруживается еще нѣчто большее: вскрываются язвы всего колоссальнаго общественнаго организма, страдающаго тяжкимъ недугомъ, заражающаго и цѣлыя группы, и отдѣльныя единицы. Быть можетъ, безсознательно, безъ предвзятой цѣли Ку
принъ подслушалъ у своихъ героевъ тѣ жалобы, которыя безпощадно бьютъ по наболѣвшимъ ранамъ нашей обще
ственной жизни, служатъ поучительными уроками, явля] ются готовыми программами. Не то у Андреева. Безнадежнымъ отчаяніемъ вѣетъ отъ его героевъ. Ихъ врагь невидимъ. Онъ недостижимъ для человѣческаго усилія. Андреевъ изображаетъ стаданіе какъ роковую силу, раз
литую въ мірозданіи, силу изначальную, неизбѣжно поражающую все живущее. Страданіе есть конфликта ме
жду идеаломъ и действительностью, препона, отдѣляющая потребности человѣка отъ ихъ осуществленія. Отношеніе писателя къ страданію, его взглялъ па силу, стоящую на пути къ человѣческому счастью, опредѣляетъ всѣ сто
роны міросозерцанія художника, его писательскую ма