толстовскій стиль, честный, не прихорашивающейся, сохраняющій свою дорогую нескладность. Сама жизнь косноязычна; Толстой это знаетъ, не чувствуетъ передъ нею ложнаго стыда и говоритъ пер
выми словами; они не отдѣланы, и по-прежнему
сталкиваются что и которое (Толстой можетъ себѣ это позволить), и нѣтъ исканія эпитетовъ, —
они отыскиваются сами собою, и слова, своеобразно соединенныя, иногда внѣ синтаксиса, какъ будто случайно попавшіяся, оказываются, однако, самыми центральными и нужными, и мѣткими и даютъ всю полноту выразительности, всю характерную гамму оттѣнковъ. Опять — толстовская наблюдательность, поражающая, неотразимая; отъ зоркаго глаза, отъ чуткаго уха не ускользаютъ ни внѣшняя детальность жизненнаго процесса, ни внутренніе пере
ливы настроеній. Толстой услышитъ изъ устъ героя это повторяющееся, безсмысленное, но такое психологически-необходимое „фосфориты оправдаютъ“;
въ дождливый день на тропинкѣ у шалаша онъ замѣтитъ не просто свѣжій слѣдъ босой ноги, ной— „еще покатившейся ; онъ увидитъ, какъ у мини
стра, пожавшаго плечами, отъ этого „сморщилась красная лента на бѣломъ жилетѣ“; и если онъ скажетъ, что Махинъ былъ „гимназистъ съ усами “, то больше намъ ничего уже и не нужно, и Махинъ уже готовъ, охарактеризованъ, и ясно, что „онъ
игралъ въ карты, зналъ женщинъ, и у него всегда были деньги ; весь обиходъ и почти вся физіоно