мія жизни и духа явственны для насъ, когда, упоминая сразу о трехъ національностяхъ, говорятъ намъ, что то былъ „учитель французскаго языка, русскій полякъ“ и что на вечерѣ у него былъ „па

радный чай съ сладкими печеніями, а потомъ сѣли за нѣсколько столовъ въ винтъ“.

Но еще дороже, конечно, то, что, проникнувъ въ человѣческую душу, заглянувъ въ нее по од

ному поводу, Толстой уже озираетъ ее всю, и съ даннаго, опредѣленнаго пункта въ безконечную глубь и даль раскрываются передъ нимъ все новыя и новыя перспективы, — какія-то душевныя анфилады. Такъ, обидѣлъ Евгеній Михайловичъ свою жену, некрасивую, добрую, „въ митенкахъ, съ опухшими сочлененіями нальцевъ, назвалъ ее „комильфотной

дурой“ (только что она выразилась про гимназиста: „комильфотный ); и вотъ ушла бѣдная женщина въ свою комнату и отъ наростающей обиды стала огля

дывать всю свою жизнь и всю свою душу, тянуть все дальше и дальше тяжелую нить размышленія: она вспомнила „какъ ея семья не хотѣла выдавать ее замужъ, считая ея мужа гораздо ниже по положенію, и какъ она одна настояла на этомъ бракѣ,

вспоминала про своего умершаго ребенка, равнодушіе мужа къ этой потерѣ, и возненавидѣла мужа такъ, что подумала о томъ, какъ бы хорошо было, если бы онъ умеръ. Но, подумавъ это, она испуга

лась своихъ чувствъ и поторопилась одѣться и уйти“.

Или другая женщина: когда убили ея мужа, то