вляется не аскетизмъ, не презрѣніе къ женщинѣ, а милое, нѣжное ’лицо Лизы, его блаженное и страдальческое выраженіе, провозвѣстникъ зрѣющаго материнства, ея длинные волосы, ея длинная влаж
ная рука, которую тихо цѣловалъ Иртеневъ. Это
не въ угожденіе аскезѣ, а подъ наитіемъ чистаго идеализма, въ его свѣтломъ духѣ, въ стилѣ пре
краснаго стараго романтизма, вспоминаетъ герой въ разсказѣ „Послѣ бала“, что въ его время на дѣвушкѣ любимой, „ какъ говорилъ Альфонсъ Карръ—
хорошій былъ писатель,—были всегда бронзовыя одежды... мы не то, что раздѣвали, а старались прикрыть наготу, какъ добрый сынъ Ноя“. Доброе старое время, поэзія и рыцарство, бронзовыя одежды возлюбленной—какъ плѣнительно и трогательно это обращеніе къ старинѣ, въ какія забытыя—можетъ быть, иллюзорныя дали уводитъ оно отъ грубой и циничной современности! Во всякомъ случаѣ, хо
чется вѣрить этому цѣломудрію, хочется вѣрить Толстому и его грустному, благородному князю Абрезкову, который искренне и печально говоритъ объ утратѣ „идеальныхъ отношеній“...
Если присутствіе дьявола все-таки не принудило Толстого къ морализаціи, то и вообще надо сказать, что посмертпыя сочиненія его свободны отъ тенденціозности. Великое и радостное совершается торжество: побѣда художника. Силой та
ланта, честностью художественной интуиціи преодолѣны всѣ упорные соблазны морализма. Неисто