ческому значению пьесы. Не сразу поймешь, на чьей стороне симпатии автора. Если, в данном случае, даже не совсем ясен коренной вопрос, во
прос об обывательщине, то совершенно невыяснен другой важный во
прос. Преступник ли, в конце-концов, Шмелев? Недаром после окончания спектакля приходится слышать среди зрителей целую дискуссию на эту тему...
Под занавес Шмелев звонит по телефону; сообщает о том, что он виновен и отдает себя в руки правосу
дия. Этот поступок в «Разбойниках» Шиллера (Карл Моор — «Иду, от
дам себя в руки правосудия») явно расчитан на симпатию зрите
лей к герою. Тоже произошло и здесь, судя по отзывам зрителей, хо
тя автор, повидимому, на это не расчитывал. Получилось так, что зритель о преступлении Шмелева забыл. Он помнит о геройстве при спасении горящего склада, о заключительном звонке, но только не о преступлении. Призывы к бдительности недостаточно звучат. Пьеса ока
зывается незаконченной. Какая-то заключительная сцена здесь нужна и, конечно, не затем, чтобы показать трафарет суда, обвинения или оправ
дания, а для того, чтобы перенести центр пьесы от личной драмы Шмелева в сторону общественную, в сто
рону боевого призыва — будь настраже!
Связь между мирной банкой малинового варенья, и адской машиной которая помещается в неболь
шом медицинском футляре, эта связь, оправданная логически, далеко не убедительна сценически. Чтобы понять эту связь, надо даже, по
жалуй, как-то отойти от спектакля. Представление только наталкивает
на эту мысль. Здесь только агитация за бдительность, но не глубокая сценическая пропаганда борьбы с мещанством и обывательщиной.
Отчасти здесь виновата, конечно, и постановка. Постановка довольно пе
страя, с уклоном в символику и в то же время, реалистическая быто
вая, спокойная игра. Как будто бы в театре Пролеткульта две сцены — авансцена — простая примитивная, без затей и условный символический круг сзади. Все, что сделано режис
сером Крицбергом и художником Распоповым, само по себе чрезвычайно удачно, но совершенно неспособно усилить впечатление от спектакля. Весь этот вращающийся круг, приподнятые площадки и даже удачно раз
решенная проблема одновременного действия в нескольких местах, соб
3 картина
ственно вольные сценические упражнения, так мало увязанные с основ
ной тематикой спектакля. Зато не удалось самое главное — сгустить краски, показать подлинное лицо ме
щанина, лицо, розовое, жирное, липкое и сладкое, совсем как малиновое варение. Даже вещи собственно использованы недостаточно. Мало убе
дителен огромный вращающийся грамофонный диск, который совер
шенно не вяжется с простыми вещами на сцене, с той же банкой, где надпись «малиновое», но почему-то содержимого нет.
А люди? Право, они слишком добродушны и милы. Так симпатичен Хныч в исполнении Шаруева и, ко
нечно, не может вызвать отвращение Кораблев, которого Кочин играет зачем-то слезливо и жалостливо. А Катя (Высоковская), являющаяся в пьесе своеобразным олицетворением мещанства — на сцене оказывается про
сто взбалмошной бабенкой. Что же касается Шмелева, то Ханов по
казал нам достаточно трафаретного героя, Кузьмин играет доктора традиционным злодеем. Право актерская игра оттесняет недостатки пье
сы. Стоит ли с такими обывателями бороться, невольно напрашивается вывод зрителя. Игра в общем достаточно ровная, мы бы сказали спокой
ная, без сгущения обывательщины, с традиционными оттенками злодейства и геройства.
Эта постановка еще несколько усугубляет давно уже наметившийся в театре Пролеткульта разрыв формы и содержания. Более того, она пока
зывает, что игра актеров здесь мало увязана с оформлением, а такая неувязка, несомненно, вредит цельности и крепости спектакля.
И. БЕРЕЗАРК
Есть и отрицательные стороны совместной службы: я имею в виду такие, довольно частые случаи, ко
гда один из супругов, пользуясь сво
ей художественной ценностью тянет за собой в то же дело и свою поло
вину, которой может быть и не надо совсем быть в театре. В этом часто грешат наши главки и актеры первого ранга, взвинчивая, кроме того, зарплату близкому человеку.
Самый же принцип совместной службы, при наличии художественной ценности, пары надо приветство
вать, как начало, оздоровляющее
быт современного театра, очищающее его от пошлой дореволюционной атмосферы «сезонных уз» и легкого отношения к актрисе-женщине.
В. М—н.
нельзя мужу и жене служить в одном театральном предприятии, — мне хочется поставить на рассмотрение товарищей более глубокий вопрос.
Театральное искусство древних времен имело истоком, как извест
но, религиозные таинства. И первым условием для того, чтобы иметь право в этих таинствах участвовать было — целомудрие, духовная и физическая чистота. Те времена прошли, от религии в искусстве почти не осталось следа, но таинством, высоким и священным служением человечеству, источником ду
ховного подъема и просветления — искусство продолжает быть. Это попрежнему налагает на артиста бремя высоких моральных обязанно
стей, которые можно выполнить только не будучи запятнанным духовно.
К сожалению, действительность показывает обратно. Артисты боль
ше чем люди какой-нибудь другой профессии подвержены страстям и порокам. Вот с этим-то и надо бороться, создавая новый быт за сценическими кулисами. На первом
3
Актерский брак! Сколько десятков, может быть даже сотен лет понадобилось, чтобы узаконить это сочетание слов. И сейчас когда товарищи - артисты на страницах ува
жаемого журнала «Новый Зрительобсуждают вопрос о том, можно или
месте для артиста должны стоять задачи его творчества. И если он
подлинно этому творчеству предан— вопрос о браке, отягощающем жизнь прозаическими, грубо материальными радостями и заботами отодвинется для него на самое последнее ме
сто, а может быть и предстанет ему во всей своей неприглядности, иду
щей вразрез с великими требованиями искусства.
Поэтому я призываю бороться за коренную абсолютную чистоту артистических нравов!
Суфлер В. САДКОВСКИЙ.
Примечание редакции: давая место письмам тов. Э. Вельяминовой и В. Садковского, редакция отмечает то отрадное обстоятельство, что вопрос об актер
ском быте и «морали» в целом, затронутый тов. Шмитьковым, всколыхнул самую гущу того мещанского болота, которое и сейчас еще таится в недрах много
тысячного «русского актерства», рассыпанного по самым глухим углам Советского Союза.
прос об обывательщине, то совершенно невыяснен другой важный во
прос. Преступник ли, в конце-концов, Шмелев? Недаром после окончания спектакля приходится слышать среди зрителей целую дискуссию на эту тему...
Под занавес Шмелев звонит по телефону; сообщает о том, что он виновен и отдает себя в руки правосу
дия. Этот поступок в «Разбойниках» Шиллера (Карл Моор — «Иду, от
дам себя в руки правосудия») явно расчитан на симпатию зрите
лей к герою. Тоже произошло и здесь, судя по отзывам зрителей, хо
тя автор, повидимому, на это не расчитывал. Получилось так, что зритель о преступлении Шмелева забыл. Он помнит о геройстве при спасении горящего склада, о заключительном звонке, но только не о преступлении. Призывы к бдительности недостаточно звучат. Пьеса ока
зывается незаконченной. Какая-то заключительная сцена здесь нужна и, конечно, не затем, чтобы показать трафарет суда, обвинения или оправ
дания, а для того, чтобы перенести центр пьесы от личной драмы Шмелева в сторону общественную, в сто
рону боевого призыва — будь настраже!
Связь между мирной банкой малинового варенья, и адской машиной которая помещается в неболь
шом медицинском футляре, эта связь, оправданная логически, далеко не убедительна сценически. Чтобы понять эту связь, надо даже, по
жалуй, как-то отойти от спектакля. Представление только наталкивает
на эту мысль. Здесь только агитация за бдительность, но не глубокая сценическая пропаганда борьбы с мещанством и обывательщиной.
Отчасти здесь виновата, конечно, и постановка. Постановка довольно пе
страя, с уклоном в символику и в то же время, реалистическая быто
вая, спокойная игра. Как будто бы в театре Пролеткульта две сцены — авансцена — простая примитивная, без затей и условный символический круг сзади. Все, что сделано режис
сером Крицбергом и художником Распоповым, само по себе чрезвычайно удачно, но совершенно неспособно усилить впечатление от спектакля. Весь этот вращающийся круг, приподнятые площадки и даже удачно раз
решенная проблема одновременного действия в нескольких местах, соб
3 картина
ственно вольные сценические упражнения, так мало увязанные с основ
ной тематикой спектакля. Зато не удалось самое главное — сгустить краски, показать подлинное лицо ме
щанина, лицо, розовое, жирное, липкое и сладкое, совсем как малиновое варение. Даже вещи собственно использованы недостаточно. Мало убе
дителен огромный вращающийся грамофонный диск, который совер
шенно не вяжется с простыми вещами на сцене, с той же банкой, где надпись «малиновое», но почему-то содержимого нет.
А люди? Право, они слишком добродушны и милы. Так симпатичен Хныч в исполнении Шаруева и, ко
нечно, не может вызвать отвращение Кораблев, которого Кочин играет зачем-то слезливо и жалостливо. А Катя (Высоковская), являющаяся в пьесе своеобразным олицетворением мещанства — на сцене оказывается про
сто взбалмошной бабенкой. Что же касается Шмелева, то Ханов по
казал нам достаточно трафаретного героя, Кузьмин играет доктора традиционным злодеем. Право актерская игра оттесняет недостатки пье
сы. Стоит ли с такими обывателями бороться, невольно напрашивается вывод зрителя. Игра в общем достаточно ровная, мы бы сказали спокой
ная, без сгущения обывательщины, с традиционными оттенками злодейства и геройства.
Эта постановка еще несколько усугубляет давно уже наметившийся в театре Пролеткульта разрыв формы и содержания. Более того, она пока
зывает, что игра актеров здесь мало увязана с оформлением, а такая неувязка, несомненно, вредит цельности и крепости спектакля.
И. БЕРЕЗАРК
Есть и отрицательные стороны совместной службы: я имею в виду такие, довольно частые случаи, ко
гда один из супругов, пользуясь сво
ей художественной ценностью тянет за собой в то же дело и свою поло
вину, которой может быть и не надо совсем быть в театре. В этом часто грешат наши главки и актеры первого ранга, взвинчивая, кроме того, зарплату близкому человеку.
Самый же принцип совместной службы, при наличии художественной ценности, пары надо приветство
вать, как начало, оздоровляющее
быт современного театра, очищающее его от пошлой дореволюционной атмосферы «сезонных уз» и легкого отношения к актрисе-женщине.
В. М—н.
нельзя мужу и жене служить в одном театральном предприятии, — мне хочется поставить на рассмотрение товарищей более глубокий вопрос.
Театральное искусство древних времен имело истоком, как извест
но, религиозные таинства. И первым условием для того, чтобы иметь право в этих таинствах участвовать было — целомудрие, духовная и физическая чистота. Те времена прошли, от религии в искусстве почти не осталось следа, но таинством, высоким и священным служением человечеству, источником ду
ховного подъема и просветления — искусство продолжает быть. Это попрежнему налагает на артиста бремя высоких моральных обязанно
стей, которые можно выполнить только не будучи запятнанным духовно.
К сожалению, действительность показывает обратно. Артисты боль
ше чем люди какой-нибудь другой профессии подвержены страстям и порокам. Вот с этим-то и надо бороться, создавая новый быт за сценическими кулисами. На первом
3
Актерский брак! Сколько десятков, может быть даже сотен лет понадобилось, чтобы узаконить это сочетание слов. И сейчас когда товарищи - артисты на страницах ува
жаемого журнала «Новый Зрительобсуждают вопрос о том, можно или
месте для артиста должны стоять задачи его творчества. И если он
подлинно этому творчеству предан— вопрос о браке, отягощающем жизнь прозаическими, грубо материальными радостями и заботами отодвинется для него на самое последнее ме
сто, а может быть и предстанет ему во всей своей неприглядности, иду
щей вразрез с великими требованиями искусства.
Поэтому я призываю бороться за коренную абсолютную чистоту артистических нравов!
Суфлер В. САДКОВСКИЙ.
Примечание редакции: давая место письмам тов. Э. Вельяминовой и В. Садковского, редакция отмечает то отрадное обстоятельство, что вопрос об актер
ском быте и «морали» в целом, затронутый тов. Шмитьковым, всколыхнул самую гущу того мещанского болота, которое и сейчас еще таится в недрах много
тысячного «русского актерства», рассыпанного по самым глухим углам Советского Союза.