Хоська

Рассказ
Была дорога жесткая, а буран прошел, что мехом устлал. Ласково ехать на санях в наших самарских степях. И то двадцать верст отмахали, а вокруг серебрится снег солнце-то скользит, как по гладкому льду а дорога вытянулась, что горностай.
Хорошо! И думы хорошие: приеду, отдохну и снова за учебу, в город.
Возница Данила обернул ко мне скуластое лицо и, пыхая цыгаркой, указал кнутовищем на восток, в лощину.
— Во-он, гляди!.. Туда артель вырезалась. Из Зоровки!.. — Я всмотрелся. Крохотный ды
мок сливался с необъятной серебряной степью. А где дымок, там и жилье.
— Чьи вырезались-то?
— Чьи, знамо наши! И Федор ушел! — Рожков? — обрадовался я.
А обрадовался тому: ежели Федор ушел, значит беднота ушла. С Федором об артели мы говорили весной еще.
— Сколько дворов-то ушло?
— Двенадцать. Крепко сели. И машины им дают из кредитки, и семена. Показными...
Тут тридорожье подоспело: одна дорога на Покровку, одна на Сурмет, одна на Выселки.
— Данила, свернем? С Федором повидаться охота!..
А Данила и рад. Как же! Поглядеть, как живут каждому охота. Новую жизнь глядеть, свежую. Свернули.
Подъехали к избе, из окон глаз много засверкало. Значит, мужики тут. А вот и сам Федор вышел без шапки, в одной рубахе. Рослый мужик.
— Вон кто!
Ну и обрадовались оба. В избу зашли, в избе мужики вокруг стола сидят на лав
ках, баба щей кислых выставила шесть ложек пошли черпать из одной чашки, как куры с одной горсти пшено.
Чего говорить о встрече. Мужики угрюмы. Как же, землю могилой започинили. Мерзлая земля, худая. А все-таки потревожили ее- Яму выкопали.
И Федор за стол сел, и я. Две ложки прибыло. А тут и Данила подошел. Третья прибыла. Девять ложек в одну чашку. Подливай, баба!
Федор обтер усы и бороду рукавом:
— Сказывают, в Москве продохнуть, повернуться негде. Верно? А нам вот про
сторно. Как по Китаю ходим. Только ходьбы прибавилось: Митька сюда, Митька туда, Митька кругом, Митька передом. Чудно! Лаптей не наплетешься! Начальства напло
дилось, как комара в болото! И в череду стоять навыкли. Другой раз в Обдулино приедешь, в кооперацию, пузырь к лампе купить. Ждешь, ждешь. До дури. В кассыю— черед, от кассыи — черед. Пузырь дадут, наружу вылезешь, как из кустарника. На
медни в базар ситцев давали по хлебным талонам, так одну бабу в крик кинуло. Кричала: Ослобони, народ, на сносях я! .
А где ж тут. В кассыю — черед, от кассыи — черед, наружу — черед. Как сдавили брюхо, тут и родила. Словно на арбуз колесом наехали, на живот-то! Чудно! — Мужики ухмы
ляются. А Федор словно торопился мне все рассказать, а может накипело.
— В Сурмете-то Алешка ребенка об зыбку ахнул. Сначала-то в рот дым пускал — не помер. Семечки грыз, шелуху в рот кидал— не помер. Озлел, об зыбку трахнул — и готово! Судили, да выпустили. Отперся. А после хвалился: лименты платить жене не охота трешницу. Ребенка-то схоронили, а бабу в синяках выгнал. Теперь песни поет. Косный!
— Зла в народе накопилось! — сказал мужик с огненной бородой.
— Зло не жеребец, не впрягешь в плуг!— вставил низенький мужичок с широким лицом — Тут другое!..
— Отчего другое?.. — Озорство...
— И Хоську убили по озорству, — не стерпел Федор.
— Хоську-то по злобе. Тут другая статья. Тут пауки, не люди били! Я про Алешку.
Федор вылизал ложку, обмакнул кусок мяса в соль, сунул кусок в рот, и задвигались скулы под бородой. Баба мятую кар
тошку выставила в блюде. Хлеба подрезала. Опять ешь. Опять ложки в блюдо окунаться начали, как пригоршни.
А что же случилось с Хоськой? Я его знал с малышей. Вместе за стадом ходили. В девятнадцатом я подался на фронт, Хоська остался в селе. Потом я на рабфак. Хоську тянул, а у него малыши большеголовые пошли. Зацепило парня. Ну, и начал огоревывать жизнь на земле. Слушаю Федора.
— Когда из Зоровки-то вырезались мы, кулаки ощетинились. Пущай. Не сдадим своего слова. Беднотой ушли, а Хоська
пастух, песенок их нахлебался и не пошел с нами. Живи сам! Живет, по миру ходит. А у нас стадо без глаза. Хоську пожалели: цепу положили. Взяли. А про себя думали, к артели привыкнет, увидит и перейдет. С этого-то все и началось.
Зорские кулаки на него шипят: антихристовых, говорят, коров пасешь. И повсячески издевки пускают. С земли сживают. Грозят. А Хоська — не переломный: подрядился и ходит. А надо сказать, наш выгон — один косогор, луга-то еще спорные, не разделены
как следует. Бабы жалуются — молока нет. Ясное дело. С нашего выгона молока не нащиплешь. А Хоська все выгоны знает, опытный пастух, пятнадцать лет зорскую скотину пас. Вот он и выбрал место близко к зорским. Наши бабы Хоську на убой кормят. Потрафил. Масло стало — мед, в коопе
рацию привезешь, приказчики лижут да хвалят. На масло сепаратор отхватили.
Хоську сепаратор удивил. Как же: в одну дырку сливки текут, в другую — молоко. Маслобойку приладили. И вышел целый за
вод. Мы так и назначили: бабий молошный завод. А сами на сбрую, на машины налегли. В кредит лезем. Как болезнь такая напала урожай поднять. Хоська и бабу и ребят привел к нам. Живом.
Привился Хоська, на наш сход бабе велел ходить. А потом и сам попросился: примите, мужики, в артель.
— И баба его вашим бабам тоже говорила, — добавил мужик с огненной бородой.
— Порешили мы на воскресном сходе его принять...
Тут баба принесла кислое молоко.
— В субботу погнал Хоська скотину. И вот село солнышко, а стада нет. Бабы всполох, мужики верхами на поло, ребятишек пустили на свое поле искать. На зор
ские луга прискакали, коровы тут, а Хоськи нет. Искать... И тут Хоська и есть. Лежит плашмя, а на губах кровь...
— Привезли в артель, в баню его. Тело черней горелого дуба. Удилами били, сапо
гом кованым. А за что? Артельное стадо пасешь, да еще на корм привел. Дескать, пущай бы они издохли. Мы разве не понимаем? Не берет, так — удилами, сапогом!.. — В суд подали? — спросил я.
— Да. Все лето гнил, маялся: ни лечь, ни встать не мог. Вот так — припадет к стенке, на руках и задремлет. Или на коленях, а головой на кровать. Так вот и маялся. Нынче схоронили... Злые люди стали. А в зле есть свои корни. В земле корни. Кулаку надо землю, власть над землей ему надо, а мы не даем. Вот пас двенадцать дворов и все двенадцать раньше на чьей
земле работали? У Ивана Федорыча иль у Никиты Сергеича!
Как вылезать из-за стола, попили из ковша квасу.
— Пойдем, погляди наши амбары да машины,— сказал Федор. — Тысячу двести пудов свезли обозом.
Вышли. На пригорке среди снежного поляхолмик черный. Там Хоська лежит.
ГРИГ. ПЕТЕЛИН

Клопы

Басня
Мужик вселился в старый дом,
и в нем
корявым веником обмел все щели, все уголочки, где клопы засели.
Он вымел всех оттуда без остатка, потом отнес подалее в канавку и вытряхнул на травку.
В постель залег и сразу же уснул с устатка.
Вдруг перед утром он
укус почувствовал сквозь сон. Проворно встал, зажег лучину
и, приподняв овчину,
которою той ночью укрывался,
увидел там клопа, что к доскам прижимался. Раздулся клоп, напившись свежей крови.
Мужик от удивленья поднял брови.
— Ах, ешь тя пес!
Откуда ты, негодный, взялся?!
Ведь я же вас вчера всех начисто унес! Так неужели проглядел тебя я, подлеца? Откуда клоп, — мужик не догадался,
а он лишь ночью вылез из яйца.
Вот в нашем учрежденьи
на бюрократов подняли гоненье
Выгнали немало лиц,
а волокиту видим ту же,
а подчас и хуже.
Уж не выводятся ль там бюрократы из яиц?
ИГНАТИЙ ЗАХАРОВ Москва Завод 24