спокойно величава. Все они рассматривают пейзаж, как место исторических событий. Произведения каждого из них — варианты одной и той
же темы. В этом сказывается монолитность художника, глубина его творческих переживаний, подлинная обуреваемость одним и тем же образом, который становится лишь об ективацией внутреннего существа самой природы мастера.
Мутер сказал о Пуссене: „он в некотором роде Мантенья XVII столетия: ученый и реалист одновременно“. Богаевский же — это Мантенья наших дней: замкнутый и непреклонный, суровый и одинокий, сильный в своем интеллектуализме и чуждый задушевности, как и великий падуанец квтраченто. Пуссен своим классицизмом шел в разрез с эпохой
барокко, избегал Версаля, несмотря на настойчивые зовы, и в Кампаньи обрел подлинное отечество. Богаевский — классичен среди экспрессионизма современности, статичен среди динамики, строг среди разнузданности...
Характеристика Пуссена, сделанная Мутером, соблазнительно применима к феодосийскому затворнику: „Природа у него—мир, чисто пластический и как будто бездушный. Он видит только формы и линии, созерцает очертания дерева такими же глазами, как ваятель силуэт статуи. Но величественность этих выразительных линий так велика, что она одна придает его пейзажам строгое, торжественное настроение. Он создает мир освобожденный от всего мелкого и ничтожного. Все эти благородные очертания гор, эти могучие деревья и кристальные озера образуют композицию классической мощи“.
Paulhan в своей книге „L’esthétique du paysage“ делит пейзажистов на интеллектуалистов, относя к ним, напр., Пуссена и эмоционалистов, указывая на Тернера. Богаевский,несомненно, принадлежит к интеллектуалистам. С Мантеньей его роднит и любовь к археологии... Он подлинно реалист. Он слишком рационалистичен, чтобы быть мисти
ком. Его сны становятся действительностью, его мечты — осязаемыми фактами, его символы иногда — научными изысканиями. Из этой интел
лектуальности, к которой склонны некоторые художники, Paulhan правильно выводит и строгость их композиций, и склонность их к рисунку, и сдержанность колорита. Ведь в краске, которую так любят эмоционалисты, есть что-то чувственное.
Богаевский монолитен. Единый образ присущ его искусству на всем протяжении. Он принадлежит к художникам, завороженным
одной идеей. Он всегда писал одну картину, тема которой — судьба. В этом смысле Богаевский соприкасается с греческими трагиками, у которых эта тема была основной. Только Богаевский перевел ее в план космический, расширил ее, поставил поверх не только отдельной личности, но и человеческой истории. Картины его говорят о судьбе земли.
Форма, в которую облекает Богаевский свой образ судьбы, это
же темы. В этом сказывается монолитность художника, глубина его творческих переживаний, подлинная обуреваемость одним и тем же образом, который становится лишь об ективацией внутреннего существа самой природы мастера.
Мутер сказал о Пуссене: „он в некотором роде Мантенья XVII столетия: ученый и реалист одновременно“. Богаевский же — это Мантенья наших дней: замкнутый и непреклонный, суровый и одинокий, сильный в своем интеллектуализме и чуждый задушевности, как и великий падуанец квтраченто. Пуссен своим классицизмом шел в разрез с эпохой
барокко, избегал Версаля, несмотря на настойчивые зовы, и в Кампаньи обрел подлинное отечество. Богаевский — классичен среди экспрессионизма современности, статичен среди динамики, строг среди разнузданности...
Характеристика Пуссена, сделанная Мутером, соблазнительно применима к феодосийскому затворнику: „Природа у него—мир, чисто пластический и как будто бездушный. Он видит только формы и линии, созерцает очертания дерева такими же глазами, как ваятель силуэт статуи. Но величественность этих выразительных линий так велика, что она одна придает его пейзажам строгое, торжественное настроение. Он создает мир освобожденный от всего мелкого и ничтожного. Все эти благородные очертания гор, эти могучие деревья и кристальные озера образуют композицию классической мощи“.
Paulhan в своей книге „L’esthétique du paysage“ делит пейзажистов на интеллектуалистов, относя к ним, напр., Пуссена и эмоционалистов, указывая на Тернера. Богаевский,несомненно, принадлежит к интеллектуалистам. С Мантеньей его роднит и любовь к археологии... Он подлинно реалист. Он слишком рационалистичен, чтобы быть мисти
ком. Его сны становятся действительностью, его мечты — осязаемыми фактами, его символы иногда — научными изысканиями. Из этой интел
лектуальности, к которой склонны некоторые художники, Paulhan правильно выводит и строгость их композиций, и склонность их к рисунку, и сдержанность колорита. Ведь в краске, которую так любят эмоционалисты, есть что-то чувственное.
Богаевский монолитен. Единый образ присущ его искусству на всем протяжении. Он принадлежит к художникам, завороженным
одной идеей. Он всегда писал одну картину, тема которой — судьба. В этом смысле Богаевский соприкасается с греческими трагиками, у которых эта тема была основной. Только Богаевский перевел ее в план космический, расширил ее, поставил поверх не только отдельной личности, но и человеческой истории. Картины его говорят о судьбе земли.
Форма, в которую облекает Богаевский свой образ судьбы, это