эпохи Польша и Франция находились в паре. Я думаю, что этообъясняется не только тем, что поляки сочувствовали Наполеону. Польский вопрос издавна решал судьбу национализма в России; на польском вопросе потерял свою популярность Герцен и раскалолось так называемое либеральное русское общество. Пара — Польша и Франция — встречается в стихах в первом номере „Сына отечества”.
Их сочинил покойный Иван Афанасьевич Кованько, лишь только пришло известие о взятии Москвы. Они оканчивались следующим, куплетом:
Побывать в столице — слава, Но умеем мы отмщать:
Знает крепко то Варшава, И Париж то будет знать .
Не менее важно отметить отношение к польскому вопросу и Толстого.
„...Что вы думаете о польских делах? Ведь дело-то плохо! Не придется ли нам с вами и с Борисовым снимать меч с заржавленного гвоздя? 1863 г
(А. Фет, „Мои воспоминания , ч. I, стр. 418.)
Тут все интересно, начиная с терминологии. Почему меч? Для артиллериста меч не такой обязательный символ, а вернее эта именно символ, и символ условный, а не оружие. Может быть, можно определить общественное настроение, в котором была соз
дана „Война и мир“, как настроение, создавшееся после польского восстания; причем Лев Николаевич Толстой, уже переживший послекрымское похмелье и разочарование, теперь реставрирует те представления, которые были разрушены Крымом.
Война двенадцатого года — это как бы крымская кампания, но удачно совершенная, причем Толстой сам сознает сказочность своего пересказа. В своей Яснополянской школе, которую Борис Михайлович Эйхенбаум чрезвычайно удачно определил как литературную школу Толстого, Лев Николаевич так рассказал будущее содержание своего романа „Война и мир“.
„Немец, мой товарищ, стоял в комнате. „А, и вы на нас, — сказал ему Петька (лучший рассказчик).— „Ну, молчи! —закричали другие. Отступле
ние нав1их войск мучило так слушателей, что со всех сторон спрашивали объяснений — зачем? И ругали Кутузова и Барклая. „Плох твой Кутузов .— „Ты погоди , — говорил другой.— „Да что ж он сдался? —спрашивал тре
тий. Когда пришла Бородинская битва, и когда в конце ее я должен был сказать, что мы все-таки не победили, мне жалко было их: видно было, что я страшный удар наношу всем. „Хоть не наша, да и не ихняя взяла!“ Как пришел Наполеон в Москву и ждал ключей и поклонов, все загрохотали от сознания непокоримости. Пожар Москвы, разумеется, одобрен. Наконец наступило торжество — отступление. „Как он вышел из Москвы, тут Куту
зов погнал его и пошел бить“, — сказал я. „Окорячил его! — поправил меня
Федька, который, весь красный, сидел против меня и от волнения корчил свои тоненькие черные пальцы. Это его привычка. Как только он сказал
(Греч, Н. И. „Записки о моей жизни , СПБ., изд. Суворина.)