Это не только потому, что сам он нарочитый, но и потому еще, что и эстетика его, которой Горький обучался у дворянских классиков, не позволяет нашему учителю слишком якшаться с злободневной жизнью. События, согласно этой эстетики, должны из
рядно „отстояться“ в „душе“ и во „времени“ художника, пока последний не пропустит их сквозь „призму“ своего „сознания“.
Сознание художника — это и есть высший закон. Буде же факты разойдутся с сознанием — тем хуже для фактов! В лучшем случае они могут... обождать.
Горький слишком всерьез и побосяцки жадно впитывал в себя эту дворянскую эстетику, — как и дворянскую культуру вообще, буквально насбирав ее „по корочке“ за годы странствий, — для
того, чтобы, идеологически „разбогатев“ на этом занятии, взять да и отказаться от своих ли прирожденных, или же от благоприобретенных, но ставших „второй натурой“ приемов и навыков. Мы думаем, что Горький счел бы за обиду даже, если бы кто
нибудь ему сказал, что метод „преломления во времени“ есть эстетически-усадебный, догородской и недо-буржуазный даже ме
тод, — метод крепко застоявшегося времени и пошехонских действий. В этом пункте Горький прямо-таки трогательно „прям“, и здесь не может быть для нашего учителя ни отступлений, ни вихляний.
Он — упрямейший хранитель сигнатурок тех времен, когда роман писался и по десять, и по двадцать лет, и когда... помещики еще катались в бричках.
Несомненно умный; кропотливый, как аптекарь, собиратель ежедневного человеческого материала; несколько чрезмерно много
думный, недоверчивый оценщик человеческих „путей“, — Горький садится за стол только тогда, когда события уже маячат где-то в отдалении. В революцию 1905 года он роется в былых переживаннях интеллигенции, берет период первых стачек и т. п. В ре
волюцию 1917 года он снова и снова воспроизводит давно уже
забытых умствующих поваров и машинистов, виденных им лет этак 30 назад. В 1924 году мы наткнулись в „Русском Современнике“ на его рассказ „Анекдот“, где действие происходит примерно в 1904 году, т. е. революция 5-го года докатилась до письменного стола через 20 лет.
Нужно ли удивляться, что и октябрьская революция дошла до нашего учителя лет через 8 — 9? В романе „Дело Артамоновых“
М. Горький еще впервые, если не ошибаемся, доводит действие до 1917 г. Впервые — и то только краешком, на 12 страницах из 259 — находит себе место в этом романе колоссальный октябрьский сдвиг. Явление — воистину замечательное!
И это вовсе не потому, что Горький сторонится революции или ее не замечает. Нет: конечно, — нет. Публицистически — Горький
во многом с нами. Но художник-Горький, т. е. беллетрист,— ее еще не „осознал“. Мешают — нарочитость и каноны. Революция 1917 года, как, может быть, и многое другое, — все еще