страницам многолистного романа, еще явно не отстоялась. Горький еще не достаточно прощупал революцию, для того чтобы ее по
казывать. Он еще не прикрепил к ней нужных сигнатурок, не все еще расставил правильно по полочкам.
Гораздо лучше у него выходят времена давнопрошедшие: период хищнического накопления русского капитала, период первого фабричного строительства, уездные болота, кондово-кряжистые мещане и купцы, время вообще до первых стачек. И потом: это так только говорится — „Дело Артамоновыхъ т. е. какое-то строительство трех поколений буржуазного семейства, от первого, еще чумазого, починателя до европейски оборудованного предпринимателя-инженера. На деле же — ни предприятия, ни дела, не говоря уже о рабочих! Есть только „душевные“ ковыряния, плюс философические размышления мещан и купцов:
— „Да, деньги — стружка для этих людей, которые (т. е. буржуазия) неутомимо, со всею силою строгают всю землю, друг друга, деревню“.
— „Купечество должно всему учиться, на все точки жизни встать“.
— „Умненькие среди нас (буржуазии) заводятся“.
Все это, конечно, нужно обязательно, раз ты уж взялся за „показ души“ российского купечества 80 или 90 приблизительно
годов (роман начинается с 1863 года). Но смешно как-тο читать эти купецкие сентенции сейчас, смешно и трудно ими „заражаться“. А еще труднее, думается, было подавать этих „встающих на все точки жизни“ мертвецов живыми в наши дни, „воображать“ их, „представлять“ себе и нам, болеть их болями, со-чувствовать, со
радоваться с ними. Да и согласитесь, что в конце концов нужно было иметь на это занятие во время революции какой-то сверхрациональный аппетит!
Мы уже объясняли себе этот вкус к „покойному“—эстетикой учителя. Мы говорили и о предумышленности Иегудиила Хламиды. Роман „Дело Артамоновых“ дает повод догадываться еще, что Горький вообще боится подпускать к себе какие-либо вредные волнения. Горький не любит шумных жестов, потрясающей повы
шенности речи, беспокойной неуемности, не любит суетных и суетливых людей. И суетных событий.
Посмотрите, как любовно выписаны у него несуетно-уверенные хищники разлива 1863 года, патриархи-починатели, вроде Ильи или вдовы Баймаковой; как до последней пуговицы выделаны „утешители“, вроде горбатого Никиты; как печатью явного благо
воления писателя отмечены все эти крепкие укладчики-бытовики (кстати сказать, побывавшие в русской литературе не раз
и не два), и как презрительно трактует он людей без быта, нарушителей традиций, вроде дочери ремесленника Орлова, поданной почти в гротеске!
Не в пример устойной благолепости бытовиков,—в безбытни
ках есть что-то птичье, остроносенькое, неприятно-глупое: