Когда я в первый раз у вас в Москве услыхал, что мужчина называет женщину гусыней, я подумал — это он ее хвалит за верность.
Красный цвет подарков бросается мне в голову. Я чувствую — гнев заливает мне глаза. Секунда — и я разревусь. Я начну швырять этими вещами в удовлетворенно перешоптывающихся гостей, в жал
кую, сияющую удачей мачеху. Но недаром меня с детства учили приличиям и восьми правилам церемонии все — и дядя, и бабушка, и учителя, и мать, завещавшая мне: — Никогда не дерись, Ши-хуа.
Могу ли я стать ван-па — нарушитель восьмерки, что равносильно „хаму“ на русском языке.
Наружно я тих, как черная японская бомба, но как бомба же я готов разорваться.
Тетки хихикают. Одна из них сочувственно произносит за моей спиной:
— Ну, вот видишь, Ши-хуа, ты уже взрослый, и тебе нужна невеста.
Я не выдерживаю. Повернувшись к родичам лицом к лицу, я оскаливаю зубы решоткой и сквозь эту решотку зверями скачут яростные, обидные слова:
— Невеста, кажется, больше нужна мачехе, чем мне.
Мачеха в гуще родичей. Я слышу, как ее хозяйственный шопот обрывается, захлебнувшись моим выкриком. Она закусывает губы и опускает глаза. Она смущена, но не теряет спокойствия.
Отступать ей не приходится. Она победительница. Мало ли в Китае пятнадцатилетних мальчишек кричит от злобы в день помолвки!
Гремят стулья у столов. У фарфоровых мисок развеваются кудри пара. Автоматически я становлюсь за своей табуреткой, но вдруг чувствую, что вся вкуснота, расставленная на столе, для меня противнее гнилого школьного риса.
Сидеть с людьми, только что швырнувшими меня на раскаленную жаровню красных подарков, слушать, как они жуют, пропуская между двумя жевками в мою сторону очередную помолвочную шутку,
подвигать к ним новые блюда, улыбаться, глядя в их издевательские глаза.
Не
же
ла
ю!
Не
со
гла
сен!
Мачеха вторично просит меня сесть, но я отшатываюсь и, в по
трясенной моей невежливостью тишине, выбегаю из дома.