идет морщинами, параллельными, как телеграфные проволоки. Кусает усы и переводит разговор на тему об университете.
Проходит больше месяца. Наш разговор не сдвигается с мертвой точки. Только я делаюсь еще раздражительней. Растрепанные летней политической работой нервы дают себя знать. У меня пропадает сон, я плохо ем, я часто пугаюсь, я порой прихожу в такую ярость, что боюсь свалиться замертво.
Отец заболевает громадным фурункулом на ноге. У него поднимается температура. Он ходит с помощью мачехи и моей. Днями
сидит в кресле, вытянув ногу бревном, а затем ложится на кушетку. К нему ходит врач, хмуро качает головой и грозится, что надо будет резать.
Стиснутые зубы мучающегося отца заменяют отсутствующую в его речах убедительность. Мне становится жалко этого сильного человека, ногу которого точит гнойник. Я начинаю чувствовать се

бя почти неправым. Как смею я со своими пустяками, со своим упрямством оттягивать его от дивизии и заставлять его ежедневно без толку вот уже сорок дней разговаривать со мной?

Жалость, та самая жалость, которая уже неоднократно клала меня на обе лопатки перед слабостью и беспомощностыо, решает наш спор.
Я не выдерживаю страдальческих глаз отца, хотя для меня ясно, что он мучается не поступком мачехи, а своим фурункулом, машу рукой и говорю покорно:

— Пускай будет свадьба, фу-цинь [1]. Передай мачехе, что я согласен. Мачеха прибегает ко мне, растроганная моим благородством, но я не даю ей открыть рот для слов благодарности, поворачиваюсь спиной и выхожу из дома.

Чего она лезет? Ей я все равно не прощу и не ее жалею. Боясь обострить болезнь отца, я подставляю свою шею под брачный топор.

Сразу дом заполняется гудом, шопотом, окриком, приказом, торгом. Около мачехи толкутся тетки и какие-то женщины, нанятые для стирки, чистки и кухни.

Младший дядя—кассир моей свадьбы. Он бегает по родичам, он сочиняет займы, он раздобывает деньги. А денег надо немало, на самый худой конец—тысячи две даянов.

Я ни во что не вхожу. Я сторонюсь этого водоворота людей и вещей, гудящего в нашем доме. Я сторонюсь молодых роди
чей, которые составляют списки гостей и пишут на красных пригласительных картонках любезный текст. Как тяжелы пачки этих красных карточек! Пожалуй, на одной руке не поднимешь...
Нанятый писарь сидит целыми днями, надписывая адреса и выводя иероглифы.
Дом приводится в нарядный вид. Внутри стены его побелены, они белее бобового молока. Угловые столбы и низ наружных стен подчернены, а верхняя часть стен и оконные рамы обведены свежей
[1] Фу-цинь—батюшка.