„...Даже места, в которых еще не было неприятеля, представляли нам не мало препятствий. Общее и добровольное ополчение поселян прегра
ждало нам путь. В каждом селении ворота были заперты; при них стояли стар и млад с вилами, кольями, топорами, и некоторые из них с огнестрель
ным оружием. К каждому селению один из нас принужден был подъезжать и говорить жителям, что мы — русские, что мы пришли к ним на помощь, на защиту православных церквей. Часто ответом нам был выстрел или пущенный с размаха топор, от ударов которого судьба спасла нас“.
„За два дня до моего прихода в село Егорьевское крестьяне ближней волости истребили команду Тептярского казачьего полка, состоявшую из шестидесяти казаков. Они приняли казаков сих за неприятеля от нечистого произношения ими русского языка. Сии же самые крестьяне напали на отставшую мою телегу, на коей лежал чемодан и больной гусар Пучков. Пучкова оставили замертво на дороге, телегу разрубили топорами, но из вещей ничего не взяли, а разорвали их в куски и разбросали по полю”.
(Денис Давыдов 6 р. сИ„ стр. 42.)
Толстой об этих бунтах и недовольствиях знал, и поэтому у у него есть след вытесненного материала; это попытка бунта, ликвидированного Николаем Ростовым.
Смягчены у Льва Николаевича Толстого и несчастия отступающей французской армии, причем сострадание и великодушие рус
ского народа взяты не из источника: например, выходу капитана и барабанщика Винцена соответствует следующее место у Ильи Радожицкого.
„Мы заговорили о Наполеоне. Едва имя это коснулось его слуха, как тысячи проклятий—5е1егуегбаип1 ипб уегЯисМ т Еш1§кеИ!—стали изливаться из уст несчастного страдальца на виновника всех бедствий. Вскоре за ним явился другой, настоящий француз, в шинельке и в кивере, подпираясь костылем; он был ранен в ногу. Этот казался бодрее, хотя также весьма из
нурен и слаб. Первое слово его было; Мезз1еигз, <4и рат! — Тогда длинный немец перестал бранить Наполеона и,. видно, от ненависти к французам, уступил свое место пришедшему, а сам, поблагодаривши нас, пошел искать иного пристанища. Француз говорил немного и жаловался только на холод. Мы уже отпивали чай, дали ему сухарь не размоченный, но он не в состоянии был грызть его. Видя тщетные усилия француза над русским су
харем, я спросил его: стал бы он есть лошадиное мясо? „Почему не так? В нужде нет закона!”—сказал он. Указавши ему на близлежавшую лошадь, я предложил, что он может тут же удовлетворить свой аппетит. „Если б только у меня было чем отрезать часть”, — говорил он. Ему подали топор, и я хотел видеть операцию. Француз с топором поплелся к лошади и, пав на нее коленами, стал тюкать, сколько в нем было силы; но мороз окаменил ее. Видя невозможность добыть себе мяса, бедняк возвратился к огню и, положив топор, сказал весьма равнодушно: „фие Сапе! II Саи1 тоипг!‘‘ Он тут же лег. Последние слова его сделали во мне сильное впечатление. Как в столь жестокой крайности иметь такую твердость духа и с таким равнодушием ожидать смерти! Притом без малейшего вопля и стенания, без ма
лейшей жалобы на виновника своих бедствий! Тронутый его положением до глубины сердца, я давал ему сухарей, какие у меня еще оставались, но француз не принимал их, говоря, что не в состоянии пользоваться моим благодеянием... Я скрылся в палатку под тулуп, огонь угас — сильный мороз заставил меня в собственной теплоте своей погрузиться в бесчувственность сурка, оставив француза в его бедственной участи”. (Стр. 264.)
ждало нам путь. В каждом селении ворота были заперты; при них стояли стар и млад с вилами, кольями, топорами, и некоторые из них с огнестрель
ным оружием. К каждому селению один из нас принужден был подъезжать и говорить жителям, что мы — русские, что мы пришли к ним на помощь, на защиту православных церквей. Часто ответом нам был выстрел или пущенный с размаха топор, от ударов которого судьба спасла нас“.
Дальше сноска;
„За два дня до моего прихода в село Егорьевское крестьяне ближней волости истребили команду Тептярского казачьего полка, состоявшую из шестидесяти казаков. Они приняли казаков сих за неприятеля от нечистого произношения ими русского языка. Сии же самые крестьяне напали на отставшую мою телегу, на коей лежал чемодан и больной гусар Пучков. Пучкова оставили замертво на дороге, телегу разрубили топорами, но из вещей ничего не взяли, а разорвали их в куски и разбросали по полю”.
(Денис Давыдов 6 р. сИ„ стр. 42.)
Толстой об этих бунтах и недовольствиях знал, и поэтому у у него есть след вытесненного материала; это попытка бунта, ликвидированного Николаем Ростовым.
Смягчены у Льва Николаевича Толстого и несчастия отступающей французской армии, причем сострадание и великодушие рус
ского народа взяты не из источника: например, выходу капитана и барабанщика Винцена соответствует следующее место у Ильи Радожицкого.
„Мы заговорили о Наполеоне. Едва имя это коснулось его слуха, как тысячи проклятий—5е1егуегбаип1 ипб уегЯисМ т Еш1§кеИ!—стали изливаться из уст несчастного страдальца на виновника всех бедствий. Вскоре за ним явился другой, настоящий француз, в шинельке и в кивере, подпираясь костылем; он был ранен в ногу. Этот казался бодрее, хотя также весьма из
нурен и слаб. Первое слово его было; Мезз1еигз, <4и рат! — Тогда длинный немец перестал бранить Наполеона и,. видно, от ненависти к французам, уступил свое место пришедшему, а сам, поблагодаривши нас, пошел искать иного пристанища. Француз говорил немного и жаловался только на холод. Мы уже отпивали чай, дали ему сухарь не размоченный, но он не в состоянии был грызть его. Видя тщетные усилия француза над русским су
харем, я спросил его: стал бы он есть лошадиное мясо? „Почему не так? В нужде нет закона!”—сказал он. Указавши ему на близлежавшую лошадь, я предложил, что он может тут же удовлетворить свой аппетит. „Если б только у меня было чем отрезать часть”, — говорил он. Ему подали топор, и я хотел видеть операцию. Француз с топором поплелся к лошади и, пав на нее коленами, стал тюкать, сколько в нем было силы; но мороз окаменил ее. Видя невозможность добыть себе мяса, бедняк возвратился к огню и, положив топор, сказал весьма равнодушно: „фие Сапе! II Саи1 тоипг!‘‘ Он тут же лег. Последние слова его сделали во мне сильное впечатление. Как в столь жестокой крайности иметь такую твердость духа и с таким равнодушием ожидать смерти! Притом без малейшего вопля и стенания, без ма
лейшей жалобы на виновника своих бедствий! Тронутый его положением до глубины сердца, я давал ему сухарей, какие у меня еще оставались, но француз не принимал их, говоря, что не в состоянии пользоваться моим благодеянием... Я скрылся в палатку под тулуп, огонь угас — сильный мороз заставил меня в собственной теплоте своей погрузиться в бесчувственность сурка, оставив француза в его бедственной участи”. (Стр. 264.)