Сцены так называемой народной войны были ужасны. У Михайловского-Данилевского есть запись о сельском старосте, кото
рый запросил, каким еще способом ему убивать французов, потому что он уже истощил все способы смертей, ему известные. Но в своем способе изображения жалких и ничтожных французов, избиваёмых крупным и рослым русским мужиком, Толстой тоже не по
следовал за источниками. Сцены настоящей войны были ужасней. Приведу отрывок из Ильи Радожицкого:
„Забавный анекдот рассказывал нам мужичок о двух французских латниках, зашедших к нам в деревню. Эти кавалеристы были рослые и в пол
ном кирасирском вооружении, а потому мужики боялись подступить к таким рыцарям. Великаны вошли в избу и, показывая крестьянам деньги, давали разуметь, чтоб принесли водки и хлеба. Мужики долго совещались, как бы этих страшных гостей сбыть с рук; наконец решились накормить и напоить. „После чего, конечно-де, великаны лягут спать, тогда и душу вон“. Тотчас принесли водки, хлеба, молока и с этими дарами послали к богатырям старую бабу. Французы обрадовались пище, и давали бабе деньги, но она их не приняла, боясь, чтобы ее не заморочили ими. „Вот они стали пить да есть, — говорил мужик, — и, поглядывая на нас, посвоему бормотали. Мы будто бы разошлись и оставили одного парня подсматривать за ними... История продолжалась таким образом: наевшись и напившись, один кирасир скинул латы, шишак и лег на скамью, положив подле себя обнаженный палаш; другой не ложился и не скинул с себя ни лат, ни шишака, но сел за стол, положив перед собой пистолет, и облокотившись, положил лицо на оба кулака. Богатыри, опасаясь крестьян, довольно взяли предосторожности, и, казалось, посменно хотели отдыхать. Но как они оба были чрезвычайно утомлены, то, после порядочного угощения, кирасир, лежавший на скамье, скоро захрапел, да и часовой на кулаках тоже прикурнул. Тогда парень дал знать миру, что заснули. Мужики того и ждали. Собравшись вновь и перешептываясь на дворе, советовались, как поступить. Вызвались охотни
ки: один с топором, другой с затяжною петлей на канате. Оба разулись, и, перекрестившись, вошли тихонько в избу; потом подкрались каждый со своим снадобьем к сонным богатырям, и, взглянувшись, разом, один хватил топором в голову лежачего, а другой накинул петлю на сидячего. Первый богатырь только что вздрогнул и протянулся, а другой вскочил, но за кон
цы каната крестьяне уже держались миром при дверях, снаружи: он не успел опомниться и схватить пистолета, как был уже вытащен силою ка
ната за шею вон. Этот богатырь старался только удержать давление петли, чтобы не задушили. Следуя притяжению каната, он сунулся прямо на му
жиков, но они ухитрились развести концы каната в разные стороны; тогда богатырь стал между двумя силами: сунется ли к одной стороне, другая его тянет, бросится ли к этой, первая поправится. Таким образом долго они с ним возились, как с добрым медведем. Напоследок, боровшись и напрягая силы, „великан, — продолжал мужик, — умаялся, батюшко, и повалился, как глыба: тут-то мы его доколотили, чем попало .
Слыша такие рассказы, нельзя было не содрогаться ожесточению русского народа против своих разорителей; возбужденный фанатизм выходил за пределы человечества.
(Илья Радожицкий, стр. 242, 243.)
Неверны представления, даваемые Львом Николаевичем Толстым о народной войне, т. е. о том, что французы не последовали примеру русских и не организовали партизанской войны.
„И благо тому народу, который, не как французы в 113 году, отсалютовав по всем правилам искусства и перевернув шпагу эфесом, грациоз
но и учтиво передает ее великодушному победителю, а благо тому народу,.
рый запросил, каким еще способом ему убивать французов, потому что он уже истощил все способы смертей, ему известные. Но в своем способе изображения жалких и ничтожных французов, избиваёмых крупным и рослым русским мужиком, Толстой тоже не по
следовал за источниками. Сцены настоящей войны были ужасней. Приведу отрывок из Ильи Радожицкого:
„Забавный анекдот рассказывал нам мужичок о двух французских латниках, зашедших к нам в деревню. Эти кавалеристы были рослые и в пол
ном кирасирском вооружении, а потому мужики боялись подступить к таким рыцарям. Великаны вошли в избу и, показывая крестьянам деньги, давали разуметь, чтоб принесли водки и хлеба. Мужики долго совещались, как бы этих страшных гостей сбыть с рук; наконец решились накормить и напоить. „После чего, конечно-де, великаны лягут спать, тогда и душу вон“. Тотчас принесли водки, хлеба, молока и с этими дарами послали к богатырям старую бабу. Французы обрадовались пище, и давали бабе деньги, но она их не приняла, боясь, чтобы ее не заморочили ими. „Вот они стали пить да есть, — говорил мужик, — и, поглядывая на нас, посвоему бормотали. Мы будто бы разошлись и оставили одного парня подсматривать за ними... История продолжалась таким образом: наевшись и напившись, один кирасир скинул латы, шишак и лег на скамью, положив подле себя обнаженный палаш; другой не ложился и не скинул с себя ни лат, ни шишака, но сел за стол, положив перед собой пистолет, и облокотившись, положил лицо на оба кулака. Богатыри, опасаясь крестьян, довольно взяли предосторожности, и, казалось, посменно хотели отдыхать. Но как они оба были чрезвычайно утомлены, то, после порядочного угощения, кирасир, лежавший на скамье, скоро захрапел, да и часовой на кулаках тоже прикурнул. Тогда парень дал знать миру, что заснули. Мужики того и ждали. Собравшись вновь и перешептываясь на дворе, советовались, как поступить. Вызвались охотни
ки: один с топором, другой с затяжною петлей на канате. Оба разулись, и, перекрестившись, вошли тихонько в избу; потом подкрались каждый со своим снадобьем к сонным богатырям, и, взглянувшись, разом, один хватил топором в голову лежачего, а другой накинул петлю на сидячего. Первый богатырь только что вздрогнул и протянулся, а другой вскочил, но за кон
цы каната крестьяне уже держались миром при дверях, снаружи: он не успел опомниться и схватить пистолета, как был уже вытащен силою ка
ната за шею вон. Этот богатырь старался только удержать давление петли, чтобы не задушили. Следуя притяжению каната, он сунулся прямо на му
жиков, но они ухитрились развести концы каната в разные стороны; тогда богатырь стал между двумя силами: сунется ли к одной стороне, другая его тянет, бросится ли к этой, первая поправится. Таким образом долго они с ним возились, как с добрым медведем. Напоследок, боровшись и напрягая силы, „великан, — продолжал мужик, — умаялся, батюшко, и повалился, как глыба: тут-то мы его доколотили, чем попало .
Слыша такие рассказы, нельзя было не содрогаться ожесточению русского народа против своих разорителей; возбужденный фанатизм выходил за пределы человечества.
(Илья Радожицкий, стр. 242, 243.)
Неверны представления, даваемые Львом Николаевичем Толстым о народной войне, т. е. о том, что французы не последовали примеру русских и не организовали партизанской войны.
„И благо тому народу, который, не как французы в 113 году, отсалютовав по всем правилам искусства и перевернув шпагу эфесом, грациоз
но и учтиво передает ее великодушному победителю, а благо тому народу,.