Это создавало мне видимость изменчивости, непоследовательности и заставляло иногда осуждать меня, но было ли это справедливо?*
(Ля Каз, Мемориал ев. Елены, т. II, гл. II, Переговоры в Амиене, стр. 1317.)
Меня могут спросить: если Лев Николаевич писал, гак сказать, оду в новом стиле, если он исполнял задачу времени, если мы можем сказать, что Тентетников у Гоголя „что-то писал* и Чичиков разменял это „что-то11 в „истории отечественных генералов11, если мы можем сказать, что прославление двенадцатого года — это ти
пичнейшее занятие пишущего помещика в своей деревне, потому что иначе непонятна догадливость Чичикова, если мы можем ска
зать, что Лев Николаевич Толстой превосходно выполнил свой социальный заказ, то почему же современники-дворяне иногда упрекают Льва Николаевича Толстого?
Тут произошло столкновение литературных вкусов, и люди не узнали определенного мотива в его новом жанре. Вяземский обиделся за Александра I не только за историческую недобросовестность, потому что за это он бы не постоял, а за то, что Александр I жует, а жевать он не должен по законам жанра Вяземского.
Работу этого жанра, его целесообразность, его применение с точки зрения интересов Норова понял только Константин Леонтьев.
„ ... Почему я предпочел выше слова „политическая* слову „историческая заслуга, сейчас скажу. Под выражением „историческая* заслуга пи
сателя подразумевается скорей заслуга точности, верности изображения, чем заслуга сильного и полезного влияния. Вот почему, насколько верно изображение эпохи в „Войне н мире*, — решить еще нелегко; но легко признать, что это изображение оставляет в душе читателя глубокий патри
отический след. При нашей же наклонности все что-то подозревать у самих себя, во всем у себя видеть худое и слабое прежде хорошего и
сильного — самые внешние приемы графа Толстого, то до натяжки тонкие и придирчивые, то до грубости, я не скажу даже реальные, а реалистические или натуралистические — очень полезны. Будь написано немножко поидеальнее, попроще, пообщее—пожалуй, и не поверили бы.
Вовторых, граф Толстой прав еще и потому, повторяю, что сознательно или бессознательно, но сослужил читателям патриотическую службу всеми этими мелкими внешними принижениями жизни; они это любят и через это больше верят и высокому и сильнее поражаются тем, что у него изящно*.
(К. Леонтьев, О романах гр. Л. Н. Толстого, стр. 23.)
И это был один из коренных моментов признания Льва Николаевича Толстого, отмеченный умным наблюдателем.
Лев Николаевич хотел исправить и исправил неувязку „гимназического11 и „университетского11 знаний истории двенадцатого года. Вот что говорит он сам:
„ ... Всякий русский мальчик, учащийся читать, знает, что Бородинское сражение есть слава русского оружия и что оно выиграно. Но тот же мальчик, возрастая и начиная читать научные военные сочинения, узнает, что сражение, после которого отступило войско, проиграно; ж лед за Боро
динским сражением войска отступили, и Москва отдана неприятелю. Кто из русских людей, воспитанных на убеждении, что Бородинское сражение
(Ля Каз, Мемориал ев. Елены, т. II, гл. II, Переговоры в Амиене, стр. 1317.)
Меня могут спросить: если Лев Николаевич писал, гак сказать, оду в новом стиле, если он исполнял задачу времени, если мы можем сказать, что Тентетников у Гоголя „что-то писал* и Чичиков разменял это „что-то11 в „истории отечественных генералов11, если мы можем сказать, что прославление двенадцатого года — это ти
пичнейшее занятие пишущего помещика в своей деревне, потому что иначе непонятна догадливость Чичикова, если мы можем ска
зать, что Лев Николаевич Толстой превосходно выполнил свой социальный заказ, то почему же современники-дворяне иногда упрекают Льва Николаевича Толстого?
Тут произошло столкновение литературных вкусов, и люди не узнали определенного мотива в его новом жанре. Вяземский обиделся за Александра I не только за историческую недобросовестность, потому что за это он бы не постоял, а за то, что Александр I жует, а жевать он не должен по законам жанра Вяземского.
Работу этого жанра, его целесообразность, его применение с точки зрения интересов Норова понял только Константин Леонтьев.
„ ... Почему я предпочел выше слова „политическая* слову „историческая заслуга, сейчас скажу. Под выражением „историческая* заслуга пи
сателя подразумевается скорей заслуга точности, верности изображения, чем заслуга сильного и полезного влияния. Вот почему, насколько верно изображение эпохи в „Войне н мире*, — решить еще нелегко; но легко признать, что это изображение оставляет в душе читателя глубокий патри
отический след. При нашей же наклонности все что-то подозревать у самих себя, во всем у себя видеть худое и слабое прежде хорошего и
сильного — самые внешние приемы графа Толстого, то до натяжки тонкие и придирчивые, то до грубости, я не скажу даже реальные, а реалистические или натуралистические — очень полезны. Будь написано немножко поидеальнее, попроще, пообщее—пожалуй, и не поверили бы.
Вовторых, граф Толстой прав еще и потому, повторяю, что сознательно или бессознательно, но сослужил читателям патриотическую службу всеми этими мелкими внешними принижениями жизни; они это любят и через это больше верят и высокому и сильнее поражаются тем, что у него изящно*.
(К. Леонтьев, О романах гр. Л. Н. Толстого, стр. 23.)
И это был один из коренных моментов признания Льва Николаевича Толстого, отмеченный умным наблюдателем.
Лев Николаевич хотел исправить и исправил неувязку „гимназического11 и „университетского11 знаний истории двенадцатого года. Вот что говорит он сам:
„ ... Всякий русский мальчик, учащийся читать, знает, что Бородинское сражение есть слава русского оружия и что оно выиграно. Но тот же мальчик, возрастая и начиная читать научные военные сочинения, узнает, что сражение, после которого отступило войско, проиграно; ж лед за Боро
динским сражением войска отступили, и Москва отдана неприятелю. Кто из русских людей, воспитанных на убеждении, что Бородинское сражение