О „ПРОХОДНОЙ КОМНАТЕ“

(в порядке отчета)
Прежде чем приступить к постановке этой пьесы, дирекция театра б. Корш представила ее на обсуждение Художественного Совета. Послед
ний ознакомился о «Проходной комнатой» и, по обычаю, посвятил ее рассмотрению целое заседание. Пьеса одобрена была к постановке почти единогласно (активно работающая часть X. С.
насчитывает до 10 человек, из которых большинство — члены ВКП(б), а трое — театральные критики).
Художественный Совет не строил себе никаких особенных иллюзий относительно «Проход
ной комнаты». Большинством она расценивалась, как пьеса весьма и весьма средних художественных достоинств, идеологически, к тому же, не
достаточно четкая. Но в пользу пьесы говорила как несомненная актуальность темы, так и то, что «Проходная комната», при всех ее недостатках, является все же каким-то поиском: «совет
ской комедии» — жанра, культивировать который данный театр чувствует себя призванным. Эта точка зрения разделялась и УМЗП, и постановка была осуществлена.
Генеральная репетиция показала, что спектакль получился вялый, актерски неинтересный, а постановка «по-старинке» — лишь выдала с го
ловой дряблость как драматургической, так и идеологической ткани «Проходной комнаты». Оставалось констатировать, что получился один из сереньких спектаклей, каких сколько угодно в любом театре: на старенькое существо свое пьеса навела некоторый красный лак. Буржуаз
ный порок посрамлен, а советская добродетель торжествует в «Проходной комнате», как и в длинном ряде плохих спектаклей, идущих во многих и многих театрах республики.
Конечно, мораль пьесы, возводящая в перл создания и охраняющая старую-престарую индиви
дуалистическую «семью» и святыню ее отъединенности («нельзя, чтобы семья была проходной комнатой»!) звучит определенно допотопно и куда —как буржуазно. Однако, диалектически, в обстановке данного момента, когда в момент распадающихся старых связей новые еще не скреплены, и на этой почве бытовым явлением в шатающихся мелко-буржуазных слоях стала половая распущенность — даже эта старая буржуаз
ная мораль может сыграть роль некоторого сдерживающего начала. С этой точки зрении спектакль представлялся небесполезным, и мы опа
сались только, что своей неяркостью, безтемпераментностью и дюжинностью спектакль не соберет публики и на десяток спектаклей, и станет проходной» постановкой, которую придется скоро сиять с репертуара, срочно приготовив следующую премьеру.
Но случилось нечто совершенно неожиданное: критика приняла спектакль, что называется, в колья, и заинтересованная яростным нападком прессы на «упадочность», «порнографию» и «мерзость» спектакля, публика валом повалила в театр.
В нашу задачу не входит критика критики. Но нельзя не отметить одного странного обстоятельства: критика положительно утратила душевное равновесие, увидев на сцене (действительно, кажется еще не показывавшиеся на театре) фигуры гомосексуалистов. Гнев — плохой советник, и рецензенты записали такие вещи, какие
можно писать только утеряв элементарный критерий. Тов. Уриэль, напр., находит, что в пьесе быт «тот же» (?!), что и в «Зойкиной квартире». П. Марков берет под свою защиту О. Д. Каменеву, общественное положение которой о своей точки
зрения «оценивает» в пьесе глупая и пошлая старуха, и это недоразумение дает повод критику говорить о каких-то «сплетнях».
М. Ольшевец, в своем благородном негодовании, просто насаждает действительность и вво
дит своего читателя в заблуждение. Он сообщает последнему, будто Пушкорская — синий чулок, страшилище (?), общественная деятельница в начале, а с половины пьесы — базарная торговка, фурия, зверь и т. п. Выходит, будто пьеса би
чует общественницу, вскрывает, так оказать, ее
истинное существо? Конечно, ничего подобного, — пьеса именно ее и берет под свою защиту. Или, может быть, т. Ольшевец думает, что обществен
ные деятели не ревнуют? Очень обижен т. Ольше
вец и тем, что вузовец в пьесе показан на фоне элегантного мещанства каким-то «голоштанником», — забывая при этом, что... «и в рубище по
чтенна добродетель»... Неверно, будто Зоя «на протяжении всех четырех актов» только циничная и потерянная девчонка: с самого начала ясно, что девочка лишь запуталась, в ее циничных «теориях» чувствуются ноты отчаяния и озлобле
ния, уж в первом акте протянуты нити от нее к этому вузовцу, и это прекрасно донесено актрисой.
Тов. Крути тоже понадобилось извращение фактов, чтобы как-нибудь обосновать возмутив
ший его спектакль. Он приписывает пьесе... «мещанское осуждение женщины, общественницы».
На самом деле, как раз наоборот: эта женщина является резонером пьесы, — и в этом, пожалуй, и заключается наивное мещанство последней.
За т. Крути приходится признать честь наиболее яркого выражения того... недоразумения, в какое впала критика при оценке спектакля, «Смакование всяческой мерзости и пакости... Густая и бесшабашная неприличность... Пропагандирующие уроки порнографии» — вот артиллерийский залп, громом которого т. Крути и его коллеги пытаются заглушить собственную растерянность.
В самом деле, из-за чего весь шум? Почему против неважного спектакля, с которого за глаза было бы довольно двух-трех кислых и пренебре
жительных замечаний, чтобы его похоронить поседьмому разряду (какого он только и заслуживает), выдвинута на этот раз небывалая темпе
раментность критики? Почему по общипанному воробышку запалили из пушек?
Обвинения спектакли сводятся, в сущности, к двум моментам.
Критика возмущена особено парой выведенных в спектакле гомосексуалистов. Они вызывают в ней отвращение. И правильно. И очень хорошо. Пьеса этого только и добивается: в этих це
лях гомосексуализм и взят здесь, как некий предел падения, угрожающий «беспризорным» юношам в мелкобуржуазном окружении, в этих це
лях подчеркнуто показан и ужас юноши в его
переломный момент (когда положительное в нем берет верх) и тот отпор, какой он (порок) здесь сразу же получает.