формы искусства и быта. На эстраде он был революционным агитатором, удивительно умев
шим овладеть аудиторией. Поэт прежде всего разговаривал со своим читателем — это позво
ляла ему сделать трибуна. Трибуна была необ
ходима Маяковскому, универсальному мастеру слова, величайшему поэту-оратору. Он делился с трибуны своими планами, мыслями. Здесь он изучал действие стихов, получал оценку своей работы и советы, которые он так ценил.
И вот Маяковский громыхает свой доклад. Собственно, это не доклад. Это — блестящая бе
седа, убедительный рассказ, зажигательная речь. Она полна интересных, живых и ярких фактов, примеров, сравнений. На головы любителей мещанского искусства, на противников новой рево
люционной литературы рушатся убийственно меткие остроты, оглушающее негодование, хлесткие определения. Маяковский разговаривает. Сте
нографистки то-и-дело записывают в отчете: „смех и аплодисменты, общий смех, бурные аплодисменты .
Обиженные шумят. На них шикают. Обиженные оскорбляются. Шум.
— Не резвитесь, товарищи, — говорит Маяковский. Он совершенно не напрягает голоса, но грохот его баса перекрывает весь шум. — Не резвитесь! Раз я начал говорить, значит —до
кончу. Не родился еще такой богатырь, который бы меня переорал. Вы у меня, как проклятые, будете сидеть. В третьем ряду — не размахивайте
так страшно золотым зубом! Сядьте. Положите сейчас же газету или уходите из зала. Здесь слушают меня, а не читают. Можете получить деньги за билет. Я вас не задерживаю.
Маяковскому стало жарко. Он снимает пиджак, аккуратно складывает его и кладет на стол.
— Я здесь работаю. Мне жарко. Имею право улучшить условия работы! Безусловно.
Молниеносные ответы разят пытающихся „зацепить поэта.
— Что? Ну, я вижу, вы ничего не поняли. Собрание постановило считать вас отсутствующими.

Противники никнут. Стенографистки ставят закорючки, обозначающие „смех, аплодисменты . Но вот выскакивает бойкий молодой человек.

— Маяковский! — вызывающе кричит он. - Вы что думаете, что мы все идиоты?
— Ну, что вы? кротко удивляется Маяковский, — почему
все? Пока я вижу перед собой только одного...
Потом Владимир Владимирович читает свои стихи. Весь зал, и сторонники, и противники стынут во внимательной напряжен
ной тишине. Маяковский передает свои замечательные стихи с не
подражаемым мастерством. Его поразительный голос звучен, бодр и искренен. Все уголки зала заполнены им. Замерли много слышавшие на своем веку и посту капельдинеры у дверей; дежурный милиционер и пожарный приоткрыли рты. Маяковский читает. Слово потрясающей крепости и силы, слово грубое, шершавое, острое,
радостное мощно колышет остановившийся воздух зала.
И жизнь хороша и жить хорошо.
Бешено гремит взволнованный зал. Уже прошел первый жар восторга, но аудитория хлопает топает, кричит.
Еще читает Маяковский. Опять онемел зал. Но вдруг из второго ряда шумно, грузно поды
мается некий толстый и очень бородатый дядя. Он топает через зал к дверям. Широкая борода лежит на громадном его пузе, как на подносе, зал шикает ему. Но он торжественно несет бо

роду к дверям. И вдруг Маяковский с совершенно серьезной уверенностью говорит:

— Гражданин... пошел... побриться...
Зал лопается от хохота. Борода растерянно и негодующе исчезает за дверью.

Сотни записок летят на стол. Владимир Владимирович отвечает на них. Он беспощадно вы

смеивает писульки литературных барышень.

С ошеломляющей неиссякаемой находчивостью отвечает он на записки противников. И поль
зуясь затишьем между двумя взрывами хохота, он опять горячо агитирует на боевую политиче
скую поэзию сегодняшнего дня. Тогда в зале внезапно поднимается худой и очень строгий человек в сюртуке, похожий на учителя старой гимназии. Он поправляет пенсне и начинает распекать Маяковского.
— Нет-с, сударь, извините! Вы изволили в письменной форме утверждать нечто совсем не
тактичное об Александре Сергеевиче Пушкине. Изъяснитесь устно. Ну-с?
Владимир Владимирович быстро вытянулся — руки по швам—и сказал школьной скороговоркой: — Простите, простите я больше не буду.
Кончился вечер, мы едем домой. Усталый Владимир Владимирович наполнен впечатлениями и
записками. Записки торчат изо всех карманов.
— Все-таки устаешь, — говорит Владимир Владимирович, — как выдоенный. Брюкам не на чем держаться. Но интересно.
Люблю. Очень люблю все-таки разговаривать. Который год, а публика все прет. Уважают, зна
чит. Рабфаковец этот сверху... Приятно. Хорошие ребята... А здорово... я этого, с бородой...
Л. Кассиль
Мне наплевать
на бронзы многопудье, мне наплевать
на мраморную слизь. Сочтемся славою —
ведь мы свои же люди — пускай нам
общим памятником будет построенный в боях
социализм.
В. Маяковский