— Мы нарочно не хотели говорить тебе. Боялись, выдашь как-нибудь. Митькин отец спросил:
— Кто это у вас придумал такую штуку?
— Володя. Он у нас головастый, все знает. Первый-то раз мы так просто баловались. Там у лодки цепь в одном месте размыкается. Мы взяли лодку и стали купаться с нее. А он нам показал: ее если приподнять всю и сразу бросить на воду вверх дном, то под ней воздуху много
собирается. Тогда под ней можно одной рукой держаться за лавочки, а другой грести. И дышать можно. Пока мы так плавали, Володя выбежал наберет и увидел деда. Тут он сразу и придумал все. Он же и за бога был. Оплел себя всего
ветками, листьями, — мы, на что знали, и то не могли увидеть его на дереве.
Семен Петрович рванулся было с места, чтобы бурей влететь в избу. Но тут заговорил Митькин отец, Иван, самый ненавистный из всех сыновей Семена Петровича. Он сказал: — Да....
И закашлялся. У Семена Петровича моментально составился план: дождаться, когда он тоже ста
нет насмехаться над ним. Как только он скажет что-нибудь особенно нехорошее, обзовет какнибудь, влететь и закричать: „Ага, ты так? Вон отсюда!.. Чтобы духу твоего тут не было. И пионеров своих забирай!
И он, как только Иван прокашлялся, подался вперед, чтобы не пропустить ни одного слова.
— Да, повторил Иван, — головастый он у вас, этот Володя, да не очень. — Почему не очень?
— А вот почему. Одного он пионером сделал, а другого... С другим-то что вы сделали, об этом
не подумали? Ведь он чуть не помер со страху. Ему семьдесят лет, а вы, паршивцы, заставили его четверо суток дрожать.
Он опять закашлялся. Видно было, что он страшно обозлился. Серега робко спросил:
— А... как же надо было?
Показать, объяснить другим, что никакого бога нет, что можно без него все сделать так, что лучше не надо. А вы сами богом прикрываетесь. Он теперь что подумает, если даже узнает все?
Лодку отвели на место.
„Значит, им нечем крыть, если они меня богом же и взяли . А не узнает — еще хуже: сам еще больше уверует и другим расскажет про чудо... Эх, вы!
Семен Петрович вместо того, чтобы ворваться в избу, повернулся и тихонько на цыпочках вышел во двор. Широкое, толстое лицо его улыбалось.
„Ишь ты, — думал он, — Ванька-то... Ничего он все-таки. Пожалел отца на старости лет. А я думал ...
К нему подбежала старуха. — Ну что, опять была?
— Нет, не была. Это так чья-то, пустая была. А стоны мне почудились. Я, мать, думаю этого... Молебен-то не надо служить...
Он на цыпочках подошел к косяку и прислушался.