Рис. В. КОЗЛИНСКОГО


К


огда я познакомился с нею, мне едва минуло пятнадцать лет. Тогда она бывала у моих родителей и уже считалась артисткой.
У нее были светлые волосы и крепкие розовые щеки, чересчур крепкие для горожанки. С деланной небрежностью она отвечала на вопрос, где работает: — В одной студии. Драматической. У нас преподают: Болеславский, Мчеделов,
Вахтанг Иванович... вообще, все из Художественного театра...
И она охотно и много рассказывала анекдоты из жизни Художественного театра, называя всех артистов по име
ни-отчеству, подражая их говору. Помню, когда однажды зашла речь о гастролировавшем тогда Орленеве, она сказала, снисходительно улыбаясь:
— Да, Орленев, конечно, довольно способный... Но он работает не по системе. А без системы Станнславского играть — просто глупо. Если Орленев еще не заштамповался, то он скоро заштампуется.
Говорила она в ту пору тихо, как бы прислушиваясь к каким-то внутренним голосам, и за нею учтиво ухаживали помощники присяжных поверенных, переодетые земгусарами и зауряд-военными чиновниками.
После революции в голодном двадцатом году я увидел ее в Доме Печати. В
перерыве театрального диспута она стояла в группе молодежи и горячо с кем-то спорила. Щеки ее были не так крепки, но они были розовые, безоговорочно розовые.
— А может Москвин сделать кульбит?
— Актер,—кричала она, сильно жестикулируя, - актер обязан знать свое тело. Тело—это инструмент актера.
Вы говорите: Москвин. Москвин — хороший актер. А может Москвин сделать приличный кульбит или сальто?
Александр Яковлевич Таиров говорит, что тело есть тело, и что без тела...
Тут дали звонок к продолжению диспута, и она оборвала. Ее окружили сверхестественных размеров толстовки, какими щеголяли в то время «левтерецы»—левые театральные рецензенты.
Потом была такая встреча: на вечере Лаборатории Обнаженного Тела. В программке, среди прочих имен, значилась и фамилия моей старой знакомой.
В антракте я попал за-кулисы и, заблудившись в грязных лестницах позади
сцены, столкнулся с нею. Она была одета для выступления, то-есть почти го
лая. Эта нагота смутила меня. Но она держалась вполне уверенно. На лице ее можно было прочесть, что к своему ко
стюму она относится, как к неизбежному и вполне оправданному нарушению приличий. Бывают ведь такие положения, например, —на приеме у врача...
Потом из зрительного зала я видел, как она выбежала на сцену, легла на пол и под музыку дрыгала поочередно обоими ногами.
В скорости Мейерхольд придумал свою биомеханику. Молодые люди в синих
блузах из чортовой кожи и таких же широких юбках и панталонах научно играли в чехарду и тем думали обновить мир, а уж во всяком случае искусство.
Проходя мимо мейерхольдовской
школы, носившей одно за другим четыре страшных названия: ГВЫРМ, ГВЬІТМ
ГИТИС и ГЭКТЕМАС,—проходя мимо, я
увидел толпу прохожих у противоположного тротуара. Толпа заглядывала в окна ГВЫРМ-ГВЫТМ-ГЭКТЕМАС‘а и пересмеивалась.
Посмотрел и я: моя приятельница в синей униформе скакала по залу, вздымая пыль вместе с другими биомеханиками.
В 24-м году началось возрождение кино, совсем было исчезнувшего в годы военного коммунизма. О «великом немомстали писать,— на каждом углу откры
вались кино-театры, начиналось советское производство и, разумеется, быстро плодились кино студии.
Мой знакомый кино-режиссер, носивший клетчатые галифэ с рыжими кра
гами и длинную черную бороду прямо из кадыка, пригласили меня посмотреть на занятия в руководимой им студии.
В скудно освещенном длинном подвале, кое-как окрашенном, гуляли пятнадцать молодых людей - большинство из них носило короткие трусы и мягкие спортивные туфли. Ну, конечно, моя знакомая была здесь. Она ходила по подвалу с небрежно-независимым видом, который свойственен только полноправным завсегдатаям, «своим».
Я разговорился со студийцами. Речь зашла, натурально, о кино.
Моя знакомая подошла к нам, послушала с полминуты и, оттеснив локтями соседей, перебила говорившего:
— У нас, — сказала она, — у нас понятия не имеют о фиксации быта. Фо
тогения — вот что нам нужно! Лев Владимирович Кулешов говорит, что, пока мы не овладеем фотогенией, ничего не выйдет.
И сказав это, она лениво отошла в конец подвала, взялась за шесты гимнастических брусьев и два раза на них перекувырнулась.
Потом пришел режиссер, и все студийцы приняли участие в пантомиме «Ограбление таверны». Моя знакомая, повязав шею красным платком, играла роль проститутки. Играла лихо, с большим знанием апашьего быта.
Последняя встреча была совсем недавно; в конце прошлого 28-го года. За это время начисто успели отмереть кино-студин, иссякла и биомеханика и обнаженные танцы...
Мы встретились в фойэ театра, в антракте. Глядя на ее сухие теперь виски, я вспомнил крепость розовых шек в то время, когда мне самому было 15 лет.
— Ну, вот вы—театральный автор,— сказала она мне,—написали бы что-ни
будь для нас, для театральной молодежи. Мы тут организовали новый молодой театр гротесковых таких форм. Передвижной. Дали бы нам пьеску...
Когда она говорила, вокруг ее рта возникали и бегали едва заметные морщинки.
...— Тело— это инструмент актера!
И я подумал, что тут была не одна суета, и пожалел, что такая длительная,
хотя и не вечная, молодость обращена на такую вздорную цель.
В. А р д о в