ЧЕМБЕРЛЕН В ТАРЕ Фамилия этого человека, собственно говоря, Сипягин. Тоже,


конечно, приятная .фамилия и. рождает много ассоциаций и воспоминаний, но от Сипягина до Чемберлена дистанция, все же, такая, что аршином вымерить нельзя.
И, тем не менее, Сипягина прозвали в Таре Чемберленом, и эта кличка настолько привилась к нему, что так стали звать его, мало по малу, решительно, кажется, все в тихом и сонном этом сибирском городке: извозчики, торговки, милиционеры, беспризорные, почтовые чиновники, газетчики, нищие.
Даже ребятишки, роясь в кучах песка на, городской площадке в тополях, кричали ему вслед, прячась друг за друга и ужасаясь и восхищаясь безумной смелостью своих поступков:
— Чемберлен! Чемберлен!
Приехал он в город, назначенный в местную вторую ступень, осенью и, явившись в старшие классы, отрекомендовался, как новый учитель химии. К нему отнеслись со сдержанным любопыт
ством и несколько недоверчиво: всех поразили так невязавшиеся с сановной фамилией, его нелепые брюки.
Они были невообразимы почта так же, как единственные штаны Чарли Чаплина; на концах их болталась неподстриженная бахрома, они складывались в’гармоники у башмаков и вздувались совершенно фантастическими пузырями на коленях.
Кроме того, они заключали в себе роковую тенденцию постоянно сползать вниз; второй ступени всегда казалось, что вотвот они совсем упадут сейчас на землю, до крайних пределов фарса, обнажив тощее сипягинское тело. Это заставляло краснеть взрослых школьниц и возбуждало веселость в их несерьезных шестнадцатилетних соседях.


***


Первые уроки Сипягина, если не считать вызванной этими странностями его штанов некоторой общей напряженности в атмосфере,—прошли вяло, скучно и заурядно.
Он излагал теорию атомов и рисовал менделеевскую таблицу на доске, нисколько не отступая от методов тех очаковских времен, когда его популярный однофамилец ведал судьбами всего на
родного просвещения в стране. Школьники зевали, томились и с надеждою смотрели на сползающие учительские штаны: авось упадут.
Но на седьмом, кажется, уроке, Сипягин, уклонившись вдруг от прямых химических тем, предпринял неожиданный экскурс в политику.
— Мы только что разобрали с вами закон Лавуазье, — сказал он, подтягивая, как всегда, сползающие штань::-—-я подкре
плю его общественным примером. Материя не исчезает никогда, но, видоизмененная, она всегда сохраняется. Таким образом, и им
периалистическая война, об ужасах которой так много почему-то твердят теперь в газетках, фактически никакого вреда или убытка обществу не принесла. Допустим, в тебя выстрелили из пушки, ты умер — и тело твое закопали. Казалось бы, ты бессмысленно погиб. Однако, тело разложилось и дало земле фосфор; на земле по
сеяли, допустим, хлеб, фосфор его напитал, и поле, удобренное человеческими телами, дало великолепный урожай. Люди не зря пропали, значит; своею смертью они обеспечили питание и жизнь современников и будущих поколений...
С минуту класс хранил недоуменное молчание. Потом с задней парты спросили:
— Л дурак, если его закопать, тоже даст фосфор? — Что это? Неприличный намек? Я оставляю его в стороне. — Значит, вы оправдываете войну?
— Мне, как химику, ясно, что разговоры о погибших на войне людях есть газетная болтовня; материально они видоизменились, а не погибли.
— Полезное открытие для Чемберлена! — Опять сказали с задней скамьи.
Сипягин неожиданно выпрямился, подтянув штаны, и твердо и поучающе сказал:
— Чемберлен? Что-ж? Этим именем можно гордиться. Глава английского могущества, человек, который ведает судьбами народов, — чем же это плохой идёал для каждого из нас?
Класс растерянно молчал. Сипягин убежденно прибавил:
— Лично я считал бы себя счастливейшим из людей, если бы мог стать Чемберленом!
С тех пор его так и прозвали в школе, и кличка стала широко известна и укрепилась за ним в городе.
Химия Отошла на задний план. Уроки Чемберлена проходили теперь исключительно в политических спорах и разговорах.
Он восхищался «свободным строем» европейских государств, критиковал варварские отечественные порядки и читал стихи собственного сочинения: «На заре встает демократ»...
Школьников это забавляло, а в педагогическом совете не находили поводов для вмешательства в пропаганду Чемберлена: убеждение есть частное дело человека...
***
Вскоре Сипягин обнаружил вторую странность: он стал по одиночке вызывать взрослых учениц для зачетов в физический кабинет. Он говорил там, обнаруживая на ряду с идеалами Чемберлена еще и темперамент Отелло:
— Умоляю вас, отвечайте скорее. Спрячьте куда-нибудь ваши глаза. Они сводят меня с ума. Я не ручаюсь за себя. И такая девушка может погибать в комсомоле!
Подруги каждой «такой девушки» толпой собирались обычно, в час зачета, у дверей кабинета, готовые по первому ее зову броситься туда на помощь...
Чемберлен ограничивался, однако, большей частью чистой пропагандой, убеждая школьниц, что грешно с такими глазками, ножками и ручками губить свою молодость в политике.
Фи, комсомол! Вот в европейских государствах женщины знают цену своей -красоте...
Приходил он в класс после таких интимных бесед совершенно осовелый, с бессмысленным и мутным взглядом и дрожыо в руках, и предлагал, ссылаясь на нездоровье, повторять сегодня, задавая ему вопросы, прошлое.
Тогда начинался спектакль. — У вас жена есть? — Есть.
Он обводил класс бессмысленными глазами. — - А кто она? — Катя.
***
Продержался он в тарской щколе, как это ни чудовищно, целый год.
Целый год вел этот человек открытую антисоветскую работу среди детей, целый год систематически разлагал он школу, сея там семена моральной и общественной отравы, — и за весь год никто не удосужился всерьез -поинтересоваться его работой, его политическим и педагогическим лицом и фантастическим уровнем знаний -в его семинариях: до чего же сонливы, подумаешь, люди в провинции!
Потом случился скандал, и Чемберлена выгнали. Он ушел, сохраняя присущую его идеалам гордость, и с достоинствам сказал, последний -раз появившись в классе:
— Я могу страдать за убеждения, но не отказываться от них. Читатель ошибется, если подумает, что его по-пр-осили уехать
в страну, мировое могущество и демократические устои которой столь любезны его сердцу: ничего подобного.
Его пр-ост-о перевели из одной советской школы в другую советскую школу, в Казакстан, в Петропавловск.
А . Зорич