иллюстрируетъ идиллію Ѳеокрита, однако, поэзія эллина пріобрѣла въ переложеніи француза, открывающаго «le grand siècle», что-то совершенно новое, болѣе могучее, крѣпкое и сложное, нежели та душа, которая вѣетъ въ пѣс
няхъ античнаго міра. Эго тогъ же гимнъ землѣ, блаженству жизни, но гимнъ углубленный, достигающій религіозной силы. Кажется, что звуки, льющіеся
изъ свирѣли циклопа, не крикливые или нѣжные пастушечьи восклики, а нѣчто подобное торжественному гудѣнію органа.
Замѣчательно, что своего героя Пуссенъ ввелъ въ самую глубину композиціи и повернулъ его спиной къ зрителю. Съ одной стороны, это дало ему возможность выразить громадность великана, для котораго горы не болѣе, какъ груда камней; съ другой, этотъ же пріемъ позволилъ художнику отчет
ливѣе высказать свою мысль. Пуссена не интересовали страданія чудовищнаго пастуха, безнадежно влюбленнаго въ прекрасную Галатею, а интересовало его все то, о чемъ Полифемъ пѣлъ, пытаясь красотой пѣсни прельстить непри
ступную красавицу. Полифемъ у Пуссена превратился въ часть природы, сросся съ ней, сталъ какимъ-то олицетвореніемъ ея чувства красоты и искусства. Сынъ Нептуна и нимфы. Полифемъ какъ бы геній самой суши, омываемой теплыми волнами и млѣющей въ мягкихъ лучахъ свѣта. II вся мѣст
ность вокругъ Полифема — синее море и убранная зеленью земля — точно внемлетъ тому, что поетъ про нее первобытный стихійный художникъ, точно насторожилась умиленная и счастливая. Слушаютъ Полифема боги лѣсовъ, полей и рѣкъ, въ счастливой неподвижности охраняющіе свои владѣнія, слушаютъ его и суетные дѣти земли — люди, ищущіе въ тяжеломъ трудѣ свое пропитаніе на лонѣ прекрасной матери. И вотъ, подъ сладко налаженный бѣгъ звуковъ трудъ становится легкимъ и радостнымъ.
Эрмитажъ обладаетъ и другимъ истинно геніальнымъ пейзажемъ Пуссена, висящимъ въ pendant къ «Полифему» и изображающимъ «Геркулеса, побѣ
дителя Какуса». Здѣсь мастеръ придалъ всему еще болѣе стихійный характеръ
и совсѣмъ пренебрегъ выраженіемъ человѣческихъ ощущеній. Поразителенъ одинъ пепельный колоритъ въ этой картинѣ. Что это: восходитъ ли луна, и жуткими кажутся въ безмолвіи мерещущіяся на фонѣ небесъ горы, или Это предразсвѣтный часъ грозового дня, когда вся природа замираетъ въ ожиданіи глубокихъ потрясеній? Что бы ни было, вѣришь Пуссену, вѣришь, что эта рѣдкая гамма красокъ есть правда, что художникъ могъ ее наблю
дать во время своихъ одинокихъ прогулокъ по окрестностямъ Рима. При Этомъ онъ, несомнѣнно, долженъ былъ внимать какимъ-то вѣщимъ, для него лишь понятнымъ, голосамъ таинственной природы 55.
55 Какая любовь къ природѣ просвѣчиваетъ и въ слѣдующихъ словахъ одного современника Пуссена: «Я встрѣчалъ его среди остатковъ древ
няго Рима, а иногда въ КаипаньѢ и на берегу Тибра, рисующимъ то, что было болѣе всего ему
по вкусу. Однажды я его видѣлъ несущимъ въ своемъ плащѣ камушки, цвѣты и т. н., собранные имъ для того, чтобы въ точности все это писать съ натуры».
няхъ античнаго міра. Эго тогъ же гимнъ землѣ, блаженству жизни, но гимнъ углубленный, достигающій религіозной силы. Кажется, что звуки, льющіеся
изъ свирѣли циклопа, не крикливые или нѣжные пастушечьи восклики, а нѣчто подобное торжественному гудѣнію органа.
Замѣчательно, что своего героя Пуссенъ ввелъ въ самую глубину композиціи и повернулъ его спиной къ зрителю. Съ одной стороны, это дало ему возможность выразить громадность великана, для котораго горы не болѣе, какъ груда камней; съ другой, этотъ же пріемъ позволилъ художнику отчет
ливѣе высказать свою мысль. Пуссена не интересовали страданія чудовищнаго пастуха, безнадежно влюбленнаго въ прекрасную Галатею, а интересовало его все то, о чемъ Полифемъ пѣлъ, пытаясь красотой пѣсни прельстить непри
ступную красавицу. Полифемъ у Пуссена превратился въ часть природы, сросся съ ней, сталъ какимъ-то олицетвореніемъ ея чувства красоты и искусства. Сынъ Нептуна и нимфы. Полифемъ какъ бы геній самой суши, омываемой теплыми волнами и млѣющей въ мягкихъ лучахъ свѣта. II вся мѣст
ность вокругъ Полифема — синее море и убранная зеленью земля — точно внемлетъ тому, что поетъ про нее первобытный стихійный художникъ, точно насторожилась умиленная и счастливая. Слушаютъ Полифема боги лѣсовъ, полей и рѣкъ, въ счастливой неподвижности охраняющіе свои владѣнія, слушаютъ его и суетные дѣти земли — люди, ищущіе въ тяжеломъ трудѣ свое пропитаніе на лонѣ прекрасной матери. И вотъ, подъ сладко налаженный бѣгъ звуковъ трудъ становится легкимъ и радостнымъ.
Эрмитажъ обладаетъ и другимъ истинно геніальнымъ пейзажемъ Пуссена, висящимъ въ pendant къ «Полифему» и изображающимъ «Геркулеса, побѣ
дителя Какуса». Здѣсь мастеръ придалъ всему еще болѣе стихійный характеръ
и совсѣмъ пренебрегъ выраженіемъ человѣческихъ ощущеній. Поразителенъ одинъ пепельный колоритъ въ этой картинѣ. Что это: восходитъ ли луна, и жуткими кажутся въ безмолвіи мерещущіяся на фонѣ небесъ горы, или Это предразсвѣтный часъ грозового дня, когда вся природа замираетъ въ ожиданіи глубокихъ потрясеній? Что бы ни было, вѣришь Пуссену, вѣришь, что эта рѣдкая гамма красокъ есть правда, что художникъ могъ ее наблю
дать во время своихъ одинокихъ прогулокъ по окрестностямъ Рима. При Этомъ онъ, несомнѣнно, долженъ былъ внимать какимъ-то вѣщимъ, для него лишь понятнымъ, голосамъ таинственной природы 55.
55 Какая любовь къ природѣ просвѣчиваетъ и въ слѣдующихъ словахъ одного современника Пуссена: «Я встрѣчалъ его среди остатковъ древ
няго Рима, а иногда въ КаипаньѢ и на берегу Тибра, рисующимъ то, что было болѣе всего ему
по вкусу. Однажды я его видѣлъ несущимъ въ своемъ плащѣ камушки, цвѣты и т. н., собранные имъ для того, чтобы въ точности все это писать съ натуры».