Доменикино, передъ которымъ Пуссенъ самъ открыто преклонялся) и отъ его педантичныхъ послѣдователей, послужившихъ съ теченіемъ времени къ его дискредитированію 59. Лишь теперь удается перевести остроту вниманія къ его творчеству съ моментовъ, почитавшихся имъ самимъ за существенные,
на другіе, опредѣленіе которыхъ ускользало изъ-подъ собственной его
оцѣнки. Мы подходимъ къ разгадкѣ того, чѣмъ былъ на самомъ дѣлѣ Пуссенъ.
Уяснилась за послѣднее время и изолированность мастера среди его современниковъ. У Пуссена - эклектика и «академика» оказывается столь ясное лицо, что смѣшать его съ толпой другихъ умныхъ и ученыхъ мастеровъ нѣтъ возможности. И достоинствами и недостатками онъ рѣзко отли
чается отъ всѣхъ, то выказывая себя геніальнымъ поэтомъ-живописцемъ, то впадая въ странную, но чарующую, въ своемъ родѣ, наивность.
Пуссенъ, быть можетъ, потому и намъ дорогъ въ такой степени, что сейчасъ мы перестали въ немъ видѣть непогрѣшимый абсолютъ. Разумѣется, вдумчивый энтузіастъ вѣдалъ лучше всякаго археолога красоту древнихъ и красоту великихъ мастеровъ возрожденія60. Разумѣется, въ его искусствѣ проглядываетъ какая-то строгая и даже суровая «линія упорства». Но близ
кимъ намъ становится мастеръ тогда, когда moment d’élection, о которомъ онъ самъ упоминалъ, беретъ въ немъ верхъ, когда надъ его сознательнымъ трудомъ начинаетъ витать сверхсознательное вдохновеніе, хотя бы наносившее ущербъ цѣльности его первоначальной концепціи.
Теперь же мы ясно видимъ, что и безчисленные послѣдователи переняли у Пуссена однѣ только внѣшнія черты — то, что было у него «не вполнѣ своего». Мы находимъ среди легіоновъ пуссенистовъ немало очень красивыхъ худож
никовъ, но уже ни одному изъ нихъ не удалось создать нѣчто равное по силѣ Захвата его творенію, никто изъ нихъ не обладалъ той особенностью Пуссена,
которая позволяла ему соединять глубокую эмоціональность съ какой-то дивной ясностью. Наиболѣе достойные преемники Пуссена явились черезъ 200 лѣтъ —
рили его и разсѣяли навожденіе академизма, самовольно вызвавшагося служить твердыней «Пуссеновскихъ традицій». Однако, равноцѣннаго «Аполлону и Дафнэ», «Полифему», «Флорѣ» и «Нарциссу» и эти чудесные художники все же не дали. Въ Энгрѣ, ПювисѢ и МарэсѢ культъ формы задушилъ эмо
59 На первый взглядъ, культъ, который питалъ Пуссенъ къ Доменикино, можетъ казаться
противорѢчащимъ всему сказанному, однако, если мы вспомнимъ нѣсколько пейзажей вдумчиваго
болонца или его «Рай» въ «Казино Роснильози», или еще «куски натурализма» въ его историческихъ картинахъ, то это противорѣчіе исчезнетъ. Замѣ
тимъ себѣ и то, что Доменикино был ь такимъ же, какъ и Пуссенъ, врагомъ всякаго легкомысленнаго
маніеризма. Онъ говаривалъ, что изъ-подъ кисти живописца не должна выходить ни одна линія, которая бы прежде не вполнѣ сформировалась и не созрѣла въ умѣ.
60 Очень цѣнно свидѣтельство, что Пуссенъ воздерживался отъ копированія другихъ худож
никовъ и довольствовался внимательнымъ ихъ изученіемъ и запоминаніемъ.
на другіе, опредѣленіе которыхъ ускользало изъ-подъ собственной его
оцѣнки. Мы подходимъ къ разгадкѣ того, чѣмъ былъ на самомъ дѣлѣ Пуссенъ.
Уяснилась за послѣднее время и изолированность мастера среди его современниковъ. У Пуссена - эклектика и «академика» оказывается столь ясное лицо, что смѣшать его съ толпой другихъ умныхъ и ученыхъ мастеровъ нѣтъ возможности. И достоинствами и недостатками онъ рѣзко отли
чается отъ всѣхъ, то выказывая себя геніальнымъ поэтомъ-живописцемъ, то впадая въ странную, но чарующую, въ своемъ родѣ, наивность.
Пуссенъ, быть можетъ, потому и намъ дорогъ въ такой степени, что сейчасъ мы перестали въ немъ видѣть непогрѣшимый абсолютъ. Разумѣется, вдумчивый энтузіастъ вѣдалъ лучше всякаго археолога красоту древнихъ и красоту великихъ мастеровъ возрожденія60. Разумѣется, въ его искусствѣ проглядываетъ какая-то строгая и даже суровая «линія упорства». Но близ
кимъ намъ становится мастеръ тогда, когда moment d’élection, о которомъ онъ самъ упоминалъ, беретъ въ немъ верхъ, когда надъ его сознательнымъ трудомъ начинаетъ витать сверхсознательное вдохновеніе, хотя бы наносившее ущербъ цѣльности его первоначальной концепціи.
Теперь же мы ясно видимъ, что и безчисленные послѣдователи переняли у Пуссена однѣ только внѣшнія черты — то, что было у него «не вполнѣ своего». Мы находимъ среди легіоновъ пуссенистовъ немало очень красивыхъ худож
никовъ, но уже ни одному изъ нихъ не удалось создать нѣчто равное по силѣ Захвата его творенію, никто изъ нихъ не обладалъ той особенностью Пуссена,
которая позволяла ему соединять глубокую эмоціональность съ какой-то дивной ясностью. Наиболѣе достойные преемники Пуссена явились черезъ 200 лѣтъ —
то были: Энгръ, Пювисъ, Марэсъ и Бёклинъ. Они во многомъ способствовали тому, чтобы сдѣлать пониманіе Пуссена снова доступнымъ, они какъ бы повто
рили его и разсѣяли навожденіе академизма, самовольно вызвавшагося служить твердыней «Пуссеновскихъ традицій». Однако, равноцѣннаго «Аполлону и Дафнэ», «Полифему», «Флорѣ» и «Нарциссу» и эти чудесные художники все же не дали. Въ Энгрѣ, ПювисѢ и МарэсѢ культъ формы задушилъ эмо
59 На первый взглядъ, культъ, который питалъ Пуссенъ къ Доменикино, можетъ казаться
противорѢчащимъ всему сказанному, однако, если мы вспомнимъ нѣсколько пейзажей вдумчиваго
болонца или его «Рай» въ «Казино Роснильози», или еще «куски натурализма» въ его историческихъ картинахъ, то это противорѣчіе исчезнетъ. Замѣ
тимъ себѣ и то, что Доменикино был ь такимъ же, какъ и Пуссенъ, врагомъ всякаго легкомысленнаго
маніеризма. Онъ говаривалъ, что изъ-подъ кисти живописца не должна выходить ни одна линія, которая бы прежде не вполнѣ сформировалась и не созрѣла въ умѣ.
60 Очень цѣнно свидѣтельство, что Пуссенъ воздерживался отъ копированія другихъ худож
никовъ и довольствовался внимательнымъ ихъ изученіемъ и запоминаніемъ.