— Хожу с разгрома правого фронта! Бросай какого-нибудь Якулова.
— Зачем нам Якулова? Мы и самим Таировым хватим!
— А мы вашего Таирова по губам... по губам... У нас Бескин есть. Быть вам без победы!
— Показывайте, показывайте Мейерхольда! Нечего вам его в рукав прятать...
До меня добрались! — прошептал с неудовольствием Мейерхольд и, ые желая долее оставаться
в неизвестности, био-вскочил на сцену. Играющие от неожиданности откинулись и замерли в самых голейзовских позах. Несколько минут царило молчание.
— Что вы тут био-делали?—спросил, наконец, Мейерхольд.
— Мы только так... карточки рассматривали. Забавлялись.
Мейерхольд подошел к столу и пожал плечами. Вместо игральных карт, на столе лежали афиши,
фотографии и т. и. Рассматривая их, он увидел свой портрет, Станиславского, Южина и других знакомых.
— Как же вы играете? Об:ясните.
Аксенов, слегка смущаясь, разложил „карты“ на столе и начал об‘яснять:
— Каждый портрет свою суть имеет, значение. Как и в колоде, здесь 52 карты и 4 масти. Мы, гитисовцы — пики, художественники — трефы, ка
мерные — бубны, а аки — черви. Ну-с... Авторы у нас—двойки, актеры—валеты, рядовые, скажем, режиссеры—короли, а...
— Ишь ты, я, стало быть,-туз?
— Пиковый-с! А вот Станиславский, тот трефовый. Южин—туз червей-с.
Гм! Это оригинально... А ну-ка, давайте сыграем. Посмотрю...
Мейерхольд поправил свою тюбетейку и, скептически улыбаясь, сел за стол. Игра началась...
Театральный служитель, человек видавший на своем веку в Гитисе всякие виды, придя утром подметать „конструктивы“, был крайне поражен. Мейерхольд, возбужденный, пунцово - красный, стоял перед Фореггером и, держа его за пуговицу, говорил:
— Пойми же, что ты не мог опять ходить с „Хорошего отношения к лошадям“, когда у меня на руках оппозиция печати, выступление Краси
кова и между студийный скандал. У противника на руках—сотая „Врамбилла“, „Евгений Онегин“ по Станиславскому, заграничные гастроли и пол
ные сборы. Тебе бы нужно было оперетку выложить!
Ты не смотри, что Таиров „Человека, который хочет быть четвергом“, обещает. Он себе на уме.
— Я, дорогой метр, шел с лошадиной пьесы, потому думал - как теперь дороговизна говядины, то публика...
— Ах, милуша, ведь так думать нельзя! Так только Дрпзо думает, когда обозрение пишет. Ты рассуждай. Когда Немирович пошел с „Периколлы“, а Камерный—с „Жирофля“, тебе надо было „Пуп
сика“ дать. А ты, вместо этого, продолжал ходить с лошадиной пьесы, забыв, что я уже бно-разделываю Сухово-Кобылина, и что других козырей у меня нет. Ты мне игру испортил. Сейчас я тебе докажу... Садитесь, товарищи, еще один роббер сыграем.
И, послав служителя за джазбандом, они уселись и продолжали игру.
(Театр б. Корш).
Драматургу В.лькенштейну, большому мастеру трагедий, монументальных драматургических построек („Ахер“, „Спартак“), служителю высокого,
захотелось отдохнуть. Право его на отдых—вполне заслуженно. Он всегда на мучительных вершинах,—отчего ему и не подышать легким воздухом долин, безмятежным и бездумным.
И я надеюсь, что не разойдусь в оценке „Опыта мистера Вэбба“ с самим его создателем: досуг драматурга им использован занятно и легко.
И мысль легкая: не обезьяны ли люди? А что, если выдрессировать хорошенько настоящую обезь
яну, элегантно ее одеть, назвать графом Строгановым и пустить „на люди“?
Поверят, что это человек?
Конечно, поверят, — решает Волькенштейн. И прав—чем она, обезьяна, хуже обезьян, ее окружающих? Решительно ничем.
Но, если эту тему взять всерьез, в плане демоническом, то, конечно, опыт будет неубедитель
ным: невозможно так выдрессировать обезьяну,
чтобы даже глупейшие из людей приняли ее за человека.
Художественное чутье подсказало опытному
— Зачем нам Якулова? Мы и самим Таировым хватим!
— А мы вашего Таирова по губам... по губам... У нас Бескин есть. Быть вам без победы!
— Показывайте, показывайте Мейерхольда! Нечего вам его в рукав прятать...
До меня добрались! — прошептал с неудовольствием Мейерхольд и, ые желая долее оставаться
в неизвестности, био-вскочил на сцену. Играющие от неожиданности откинулись и замерли в самых голейзовских позах. Несколько минут царило молчание.
— Что вы тут био-делали?—спросил, наконец, Мейерхольд.
— Мы только так... карточки рассматривали. Забавлялись.
Мейерхольд подошел к столу и пожал плечами. Вместо игральных карт, на столе лежали афиши,
фотографии и т. и. Рассматривая их, он увидел свой портрет, Станиславского, Южина и других знакомых.
— Как же вы играете? Об:ясните.
Аксенов, слегка смущаясь, разложил „карты“ на столе и начал об‘яснять:
— Каждый портрет свою суть имеет, значение. Как и в колоде, здесь 52 карты и 4 масти. Мы, гитисовцы — пики, художественники — трефы, ка
мерные — бубны, а аки — черви. Ну-с... Авторы у нас—двойки, актеры—валеты, рядовые, скажем, режиссеры—короли, а...
— Ишь ты, я, стало быть,-туз?
— Пиковый-с! А вот Станиславский, тот трефовый. Южин—туз червей-с.
Гм! Это оригинально... А ну-ка, давайте сыграем. Посмотрю...
Мейерхольд поправил свою тюбетейку и, скептически улыбаясь, сел за стол. Игра началась...
Театральный служитель, человек видавший на своем веку в Гитисе всякие виды, придя утром подметать „конструктивы“, был крайне поражен. Мейерхольд, возбужденный, пунцово - красный, стоял перед Фореггером и, держа его за пуговицу, говорил:
— Пойми же, что ты не мог опять ходить с „Хорошего отношения к лошадям“, когда у меня на руках оппозиция печати, выступление Краси
кова и между студийный скандал. У противника на руках—сотая „Врамбилла“, „Евгений Онегин“ по Станиславскому, заграничные гастроли и пол
ные сборы. Тебе бы нужно было оперетку выложить!
Ты не смотри, что Таиров „Человека, который хочет быть четвергом“, обещает. Он себе на уме.
— Я, дорогой метр, шел с лошадиной пьесы, потому думал - как теперь дороговизна говядины, то публика...
— Ах, милуша, ведь так думать нельзя! Так только Дрпзо думает, когда обозрение пишет. Ты рассуждай. Когда Немирович пошел с „Периколлы“, а Камерный—с „Жирофля“, тебе надо было „Пуп
сика“ дать. А ты, вместо этого, продолжал ходить с лошадиной пьесы, забыв, что я уже бно-разделываю Сухово-Кобылина, и что других козырей у меня нет. Ты мне игру испортил. Сейчас я тебе докажу... Садитесь, товарищи, еще один роббер сыграем.
И, послав служителя за джазбандом, они уселись и продолжали игру.
Доль.
НА ТЕАТРАХ. „Опыт Мистера Вэбба“.
(Театр б. Корш).
Драматургу В.лькенштейну, большому мастеру трагедий, монументальных драматургических построек („Ахер“, „Спартак“), служителю высокого,
захотелось отдохнуть. Право его на отдых—вполне заслуженно. Он всегда на мучительных вершинах,—отчего ему и не подышать легким воздухом долин, безмятежным и бездумным.
И я надеюсь, что не разойдусь в оценке „Опыта мистера Вэбба“ с самим его создателем: досуг драматурга им использован занятно и легко.
И мысль легкая: не обезьяны ли люди? А что, если выдрессировать хорошенько настоящую обезь
яну, элегантно ее одеть, назвать графом Строгановым и пустить „на люди“?
Поверят, что это человек?
Конечно, поверят, — решает Волькенштейн. И прав—чем она, обезьяна, хуже обезьян, ее окружающих? Решительно ничем.
Но, если эту тему взять всерьез, в плане демоническом, то, конечно, опыт будет неубедитель
ным: невозможно так выдрессировать обезьяну,
чтобы даже глупейшие из людей приняли ее за человека.
Художественное чутье подсказало опытному