большой массы людей. Они не принимаютъ идеи, какъ законъ, но которому обязаны мыслить, они принимаютъ его за форму, къ которую безпорядочно бросаютъ всѣ тѣ инстинкты, чувства, знанія, предразсудки и заблужденія, которые накопились въ нихъ вслѣдствіе плохого воспитанія, отрывочнаго опыта, соединеннаго вліянія семьи и отечественныхъ условій. Химикъ ана
лизируетъ воздухъ и переводитъ его въ формулы; народъ имъ дышетъ и, смотря по зародышамъ, которые содержитъ этотъ воздухъ, смотря по органамъ, въ которые проникаетъ, онъ приноситъ людямъ лихорадку или здоровье.
Чистый разумъ— не дѣло политиковъ, которые руководятся государственной пользой, и не дѣло народовъ, движимыхъ своими страстями. Но какъ для государства, такъ и для народовъ существуютъ традиціи столь же древпія, какъ ихъ исторія, потому что онѣ берутъ начало
изъ одного съ нею источника и развиваются параллельно съ нею. Ихъ дѣйствіе на умы чисто инстинктивное; и тѣмъ болѣе оно властно, что умы менѣе всего думаютъ ему подчиняться. Въ кризисахъ, которые захваты
ваютъ человѣка врасплохъ, онъ не находитъ въ себѣ иного рессурса и волей-неволей, сознательно или безсознательно, уступая или сопротивляясь, онъ неминуемо поддается вліянію унаслѣдованныхъ началъ и господствующихъ въ немъ самомъ и вокругъ него страстей. Съ этими-то дапными онъ принимаетъ новыя идеи и пытается ихъ осуществить. Французы и другіе европейскiе народы именно такимъ образомъ истолковывали принципы революціи и приспособляли ихъ къ традиціямъ своего прошлаго.
Я не имѣю притязаній на полное и всестороннее объясненіе этихъ великихъ исгорическихъ явленій, но сочту свой трудъ не безполезнымъ, если съумѣю показать, что французская революція, которая представляется для однихъ ниспроверженіемъ, для другихъ—возрожденіемъ стараго европейскаго міра, есть не что иное, какъ естественное и необходимое продолженіе европейской исторіи, и доказать, что у революціи не было ни одного слѣдствія, даже самаго необычайнаго, которое не вытекало бы изъ этой исторіи и не объяснялось бы прецедентами стараго порядка.
лизируетъ воздухъ и переводитъ его въ формулы; народъ имъ дышетъ и, смотря по зародышамъ, которые содержитъ этотъ воздухъ, смотря по органамъ, въ которые проникаетъ, онъ приноситъ людямъ лихорадку или здоровье.
Чистый разумъ— не дѣло политиковъ, которые руководятся государственной пользой, и не дѣло народовъ, движимыхъ своими страстями. Но какъ для государства, такъ и для народовъ существуютъ традиціи столь же древпія, какъ ихъ исторія, потому что онѣ берутъ начало
изъ одного съ нею источника и развиваются параллельно съ нею. Ихъ дѣйствіе на умы чисто инстинктивное; и тѣмъ болѣе оно властно, что умы менѣе всего думаютъ ему подчиняться. Въ кризисахъ, которые захваты
ваютъ человѣка врасплохъ, онъ не находитъ въ себѣ иного рессурса и волей-неволей, сознательно или безсознательно, уступая или сопротивляясь, онъ неминуемо поддается вліянію унаслѣдованныхъ началъ и господствующихъ въ немъ самомъ и вокругъ него страстей. Съ этими-то дапными онъ принимаетъ новыя идеи и пытается ихъ осуществить. Французы и другіе европейскiе народы именно такимъ образомъ истолковывали принципы революціи и приспособляли ихъ къ традиціямъ своего прошлаго.
Я не имѣю притязаній на полное и всестороннее объясненіе этихъ великихъ исгорическихъ явленій, но сочту свой трудъ не безполезнымъ, если съумѣю показать, что французская революція, которая представляется для однихъ ниспроверженіемъ, для другихъ—возрожденіемъ стараго европейскаго міра, есть не что иное, какъ естественное и необходимое продолженіе европейской исторіи, и доказать, что у революціи не было ни одного слѣдствія, даже самаго необычайнаго, которое не вытекало бы изъ этой исторіи и не объяснялось бы прецедентами стараго порядка.