революціонной эпохи. Даже наиболѣе выдающіеся историки лишь въ малой мѣрѣ использовали этотъ матеріалъ, да и они по большей части постольку, поскольку его воспроизводитъ сорокотомная „Парламентская исторія французской революціи“ Ру и Бюше и двухтомная „Исторія журналовъ и журналистовъ французской революціи“ Леонарда Галуа.
Революціонная печать въ цѣломъ даетъ чрезвычайно поучительный матеріалъ для пониманія процесса броженія въ народѣ и различныхъ направленій, по которымъ шелъ этотъ процессъ. Революціонная
жизнь бьетъ изъ этой литературы несравненно сильнѣе и съ большею непосредственностью, чѣмъ изъ парламентскихъ преній. Дѣло не только въ томъ, что тонъ здѣсь отличается большею свѣжестью и рѣшительностью: несмотря на всю условно-обязательную фразеологію свободы, противоположность мнѣній и дѣйствителъные движущіе мотивы партійныхъ группъ пробиваются въ газетной литературѣ съ несравненно большею силой. Соотношеніе парламентскихъ преній и бурнаго газетнаго языка таково же, какъ соотношеніе отстоявшагося осадка и охваченной процессомъ броженія смѣси.
Во французскомъ Національномъ Собраніи очень скоро стала царить извѣстная реторическая искусственность, извѣстная условная рутина. Такъ какъ ораторы должны были считаться съ парламентской условностью, то ихъ рѣчи нерѣдко представляются поверхностными и шаблонными. Если сравнить газетныя статьи партійныхъ вождей, ко
торые одновременно были депутатами и журналистами, съ ихъ парламентскими рѣчами, то нельзя будетъ отдѣлаться отъ впечатлѣнія, что ихъ ораторскія выступленія по своему внутреннему содержанію всегда много ниже ихъ журнальной дѣятельности. Вмѣсто изображеній положенія, которыя часто были глубокими, вмѣсто учета политическаго момента, вмѣсто соображеній о противорѣчіяхъ различныхъ политиче
скихъ силъ и интересовъ, вмѣсто всего этого матеріала, обычнаго для тогдашнихъ газетъ,—въ парламентскихъ рѣчахъ мы почти всегда встрѣчаемъ только политическую апелляцію ко всевозможнымъ принципамъ свободы, подъ которыми каждый понималъ разное.
Совершенно особую цѣнность представляетъ эта газетная литература для теоріи классовой борьбы: она представляетъ какъ бы сборникъ историческихъ матеріаловъ къ теоріи классовой борьбы. Конечно, въ другія революціонныя эпохи исторіи человѣчества тоже сталкивались противорѣчія различныхъ интересовъ и тоже находили разрѣшеніе въ кровавой борьбѣ. Но ни по общему историческому значенію, ни по
остротѣ партійной борьбы никакая другая революціонная драма не можетъ итти въ сравненіе съ великой борьбой классовъ, разыгравшейся во Франціи конца 18-го столѣтія. И, между тѣмъ, какъ прежнія революціи совершались при общественномъ разслоеніи, которое въ настоящее время въ значительной мѣрѣ лежитъ далеко позади,—великая французская революція врѣзалась въ нашу историческую эпоху. Въ извѣстномъ смыслѣ это—ворота, ведущія къ современности. Классовая борьба, разыгравшаяся во французскомъ обществѣ конца 18-го вѣка, и въ настоящее время не представляется чѣмъ-то окончательно рѣшен
нымъ: напротивъ, возрасшая и усиленная новыми осложненіями интересовъ, послѣ той эпохи она выиграла въ своей остротѣ.
Революціонная печать въ цѣломъ даетъ чрезвычайно поучительный матеріалъ для пониманія процесса броженія въ народѣ и различныхъ направленій, по которымъ шелъ этотъ процессъ. Революціонная
жизнь бьетъ изъ этой литературы несравненно сильнѣе и съ большею непосредственностью, чѣмъ изъ парламентскихъ преній. Дѣло не только въ томъ, что тонъ здѣсь отличается большею свѣжестью и рѣшительностью: несмотря на всю условно-обязательную фразеологію свободы, противоположность мнѣній и дѣйствителъные движущіе мотивы партійныхъ группъ пробиваются въ газетной литературѣ съ несравненно большею силой. Соотношеніе парламентскихъ преній и бурнаго газетнаго языка таково же, какъ соотношеніе отстоявшагося осадка и охваченной процессомъ броженія смѣси.
Во французскомъ Національномъ Собраніи очень скоро стала царить извѣстная реторическая искусственность, извѣстная условная рутина. Такъ какъ ораторы должны были считаться съ парламентской условностью, то ихъ рѣчи нерѣдко представляются поверхностными и шаблонными. Если сравнить газетныя статьи партійныхъ вождей, ко
торые одновременно были депутатами и журналистами, съ ихъ парламентскими рѣчами, то нельзя будетъ отдѣлаться отъ впечатлѣнія, что ихъ ораторскія выступленія по своему внутреннему содержанію всегда много ниже ихъ журнальной дѣятельности. Вмѣсто изображеній положенія, которыя часто были глубокими, вмѣсто учета политическаго момента, вмѣсто соображеній о противорѣчіяхъ различныхъ политиче
скихъ силъ и интересовъ, вмѣсто всего этого матеріала, обычнаго для тогдашнихъ газетъ,—въ парламентскихъ рѣчахъ мы почти всегда встрѣчаемъ только политическую апелляцію ко всевозможнымъ принципамъ свободы, подъ которыми каждый понималъ разное.
Совершенно особую цѣнность представляетъ эта газетная литература для теоріи классовой борьбы: она представляетъ какъ бы сборникъ историческихъ матеріаловъ къ теоріи классовой борьбы. Конечно, въ другія революціонныя эпохи исторіи человѣчества тоже сталкивались противорѣчія различныхъ интересовъ и тоже находили разрѣшеніе въ кровавой борьбѣ. Но ни по общему историческому значенію, ни по
остротѣ партійной борьбы никакая другая революціонная драма не можетъ итти въ сравненіе съ великой борьбой классовъ, разыгравшейся во Франціи конца 18-го столѣтія. И, между тѣмъ, какъ прежнія революціи совершались при общественномъ разслоеніи, которое въ настоящее время въ значительной мѣрѣ лежитъ далеко позади,—великая французская революція врѣзалась въ нашу историческую эпоху. Въ извѣстномъ смыслѣ это—ворота, ведущія къ современности. Классовая борьба, разыгравшаяся во французскомъ обществѣ конца 18-го вѣка, и въ настоящее время не представляется чѣмъ-то окончательно рѣшен
нымъ: напротивъ, возрасшая и усиленная новыми осложненіями интересовъ, послѣ той эпохи она выиграла въ своей остротѣ.