Гамлета съ высшихъ вершинъ человеческаго духа, отъ слабовольнаго, слезоточиваго Стебелева до выкованнаго изъ стали апостола принципа „все шли ничего“ Бранда, отъ студентика Трофимова до стоящаго одной ногой въ могиле, ветхаго днями Пимена. Но въ вѣрномъ, и неверномъ, удачномъ и слабомъ и во всей, сейчасъ обозначенной пестроте неизменно присутствовало общее зерно, этотъ неразложимый остатокъ, властная обаятельность. Она—какая то общая скобка для всего играемаго Качаловымъ общіи знаменатель всего его сценическаго творчества.
Въ этомъ нетъ добродѣтели Качалова. Это ему дано даромъ. Но зритель и не занимается раздачею монтюновскихъ премій; ему безразлично, когда онъ на спектакле, усердіе и стараніе. Съ него до
вольно и того, что онъ очарованъ, душевно обласканъ, художественно счастливъ. Съ Качаловымъ все мы такъ счастливы. И это делаетъ его непререкаемо первымъ героемъ русской сцены, уже долгіе годы оставляете, въ такомъ исключительномъ качестве. Чудодейственно вліяніе радія. Что то подобное есть въ таланте, въ самой артистической личности московскаго любимца.
И потомъ, носитъ въ себе Качаловъ,—я говорю тутъ, конечно, объ актере, не желая и не смея касаться человѣка-то основное чувство, то настроеніе, которое особенно близко русскому зрителю, - большую, но тихую скорбь. Это просвѣчиваетъ почти черезъ все, что онъ ни играетъ, какъ ни неожи
данно и странно—даже черезъ его образы окраски комической. Не то разочарованіе, не то душевная обида, не то душевная усталость.
Вовсе я не хочу сказать, что всякая роль строится на одинъ камертонъ, что всякій образъ выравнивается подъ какую то одну, спеціально качаловскую мерку. Талантъ Качалова-гибкій и разнообразный. И онъ слишкомъ большой художникъ, чтобы все подчинять подъ себя, а не себя подгонять образамъ поэта. Онъ—наивно добродушный царь берендѣевъ и онъ-злой и остроумный Анатэма, онъ—ве
селый, жизнерадостный Перъ Бастъ и онъ - скорбный, тоскующій о смерти Гамлетъ, Хьяльмаръ и Иванъ Карамазова Самыя различныя грани человека, души—антиподы, яркіе контрасты. И все грани играютъ вѣрнымъ и сильнымъ светомъ, контрасты не скрадены. Все они поняты и показаны въ полноте жизненнаго содержанія. Но все-таки черезъ все прошло то основное чувство Качалова-актера и въ каждомъ что-то осторожно изменило, вплело въ душевный аккордъ образа свою тихую, но улавливаемую ноту.
я не знаю,-не дѣлаетъ ли этого каждый большой художникъ въ любой области искусства, какимъ ы объективнымъ художникъ ни былъ. А оттого, что качаловская нота намъ, его современникамъ и
зрителямъ,—особенно близкая, и вся галлерея его театральныхъ созданій намъ какъ-то по особенному близкая...
Умеетъ этотъ актеръ рыться и въ темныхъ глубинахъ человеческой души, где гнездятся самыя жуткія чувства, откуда поднимаются страшные кошмары. А иногда звучатъ его речи экстазомъ и пове
Но врядъ ли въ этомъ—истинная его актерская стихія. Его стихія—лиризмъ и мягкій юморъ.
жныи, задумчивый, тихо грустящій или ласково смеющійся надъ другими и рронизирующій надъ собою, такой онъ на сцене прекраснее и совершеннее всего.
Не Брандъ, хотя онъ и имелъ въ немъ самый большой успехъ, но Тузенбахъ или Иваръ Карено— драгоценнейшія созданія Качалова.
Въ этомъ нетъ добродѣтели Качалова. Это ему дано даромъ. Но зритель и не занимается раздачею монтюновскихъ премій; ему безразлично, когда онъ на спектакле, усердіе и стараніе. Съ него до
вольно и того, что онъ очарованъ, душевно обласканъ, художественно счастливъ. Съ Качаловымъ все мы такъ счастливы. И это делаетъ его непререкаемо первымъ героемъ русской сцены, уже долгіе годы оставляете, въ такомъ исключительномъ качестве. Чудодейственно вліяніе радія. Что то подобное есть въ таланте, въ самой артистической личности московскаго любимца.
И потомъ, носитъ въ себе Качаловъ,—я говорю тутъ, конечно, объ актере, не желая и не смея касаться человѣка-то основное чувство, то настроеніе, которое особенно близко русскому зрителю, - большую, но тихую скорбь. Это просвѣчиваетъ почти черезъ все, что онъ ни играетъ, какъ ни неожи
данно и странно—даже черезъ его образы окраски комической. Не то разочарованіе, не то душевная обида, не то душевная усталость.
Вовсе я не хочу сказать, что всякая роль строится на одинъ камертонъ, что всякій образъ выравнивается подъ какую то одну, спеціально качаловскую мерку. Талантъ Качалова-гибкій и разнообразный. И онъ слишкомъ большой художникъ, чтобы все подчинять подъ себя, а не себя подгонять образамъ поэта. Онъ—наивно добродушный царь берендѣевъ и онъ-злой и остроумный Анатэма, онъ—ве
селый, жизнерадостный Перъ Бастъ и онъ - скорбный, тоскующій о смерти Гамлетъ, Хьяльмаръ и Иванъ Карамазова Самыя различныя грани человека, души—антиподы, яркіе контрасты. И все грани играютъ вѣрнымъ и сильнымъ светомъ, контрасты не скрадены. Все они поняты и показаны въ полноте жизненнаго содержанія. Но все-таки черезъ все прошло то основное чувство Качалова-актера и въ каждомъ что-то осторожно изменило, вплело въ душевный аккордъ образа свою тихую, но улавливаемую ноту.
я не знаю,-не дѣлаетъ ли этого каждый большой художникъ въ любой области искусства, какимъ ы объективнымъ художникъ ни былъ. А оттого, что качаловская нота намъ, его современникамъ и
зрителямъ,—особенно близкая, и вся галлерея его театральныхъ созданій намъ какъ-то по особенному близкая...
Умеетъ этотъ актеръ рыться и въ темныхъ глубинахъ человеческой души, где гнездятся самыя жуткія чувства, откуда поднимаются страшные кошмары. А иногда звучатъ его речи экстазомъ и пове
лительными призывами. Онъ съ успехомъ несетъ въ художественномъ театре обязанность героя и трагика.
Но врядъ ли въ этомъ—истинная его актерская стихія. Его стихія—лиризмъ и мягкій юморъ.
жныи, задумчивый, тихо грустящій или ласково смеющійся надъ другими и рронизирующій надъ собою, такой онъ на сцене прекраснее и совершеннее всего.
Не Брандъ, хотя онъ и имелъ въ немъ самый большой успехъ, но Тузенбахъ или Иваръ Карено— драгоценнейшія созданія Качалова.