почти все, что было написано объ этомъ необычномъ человНЬкѣ. И если бы ничего не знать о томъ кто это былъ Сацъ, можно вынести послѣ всѣхъ статей и воспоминаній—весьма сочувственныхъ, „тепло написанныхъ , какъ выражаются газеты —такое впечатлѣніе, что Сацъ былъ немного чудакъ, немного фантастъ и къ тому же талантливый композиторъ... Но не узнать бы правды о Саце: единственной по существу и, значитъ, единственно-нужной.
Правда же эта заключается въ томъ, что Сацъ не былъ чудакомъ, не былъ фантастомъ и не былъ галантомъ, ибо былъ онъ и человѣкомъ и музыкантомъ геніальнымъ.
У насъ люди пишушіе до того напуганы другими пишущими людьми, до того боятся контръ-словъ
на свои слова, что таятъ большею частью про себя самыя искреннія свои впечатлѣнія, самыя истинныя свои ощущенія, и потому, вѣроятно, такъ много безспорнаго, т.-е. привычнаго и скучнаго въ нашихъ печатныхъ размышленіяхъ о людяхъ и вещахъ.
О Сацѣ можно и полагается писать, какъ J объ оригинальномъ некрупномъ композиторѣ (ибо, что круп
ное онъ написалъ?), какъ о талантливомъ уллюстраторѣ драматическихъ произведе
ній (ибо такъ прекрасны его иллюстраціи!) и какъ о любопытномъ—кто зналъ его лично—человѣкѣ.
Правду же о Сацѣ, т.-е. о Сацѣ — геніальномъ писать не полагается, нельзя.
Что Сацъ — композиторъ геніальный я лично, будучи самъ убѣжденъ въ этомъ, слыхалъ — и при

жизни его и послѣ смерти—отъ многихъ не-музыкантовъ, но никогда не слыхалъ ни отъ одного музыканта. Это знаменательно и больше всего говоритъ о томъ, что музыка Саца действительно — внѣ нормальной оцѣнки. Она, конечно, выше этой оцѣнки; музыканты думаютъ и должны думать, что—ниже.

Признаковъ геніальности (если ужъ решиться говорить по такому важному поводу простыми словами) три. Геній творитъ ex nihilo, изъ ничего. Это первый признакъ. Творчество генія больше его произведеній. Это признакъ второй. И геній—неповторяемъ. Это—третій.
Нельзя доказывать ошущеніе (ибо таково—мое „ошущеніе геніальности ), но можно его проверять. Возьмемъ Достоевскаго, какъ генія—наиболее утвержденнаго въ современномъ ощущеніи. Его творчество ex nihilo—внѣ сомн-ѣній. Ибо мы не назовемъ никого, кому наслѣдовалъ бы Достоевскій, и ничего, что онъ наслѣдовалъ бы, а не создалъ бы самъ. Его творчество не имѣетъ ни предковъ, ни колы
бели; нарѣчія опредѣляющія начало Достоевскаго — это: неожиданно, непонятно, откуда-то, вдругъ... Ослѣпительно-богатый, онъ вышелъ какъ бы изъ пустоты, изъ хаоса, изъ ничего, ибо онъ—геній.
Внѣ сомнѣній и то, что творчество Достоевскаго не вмѣщается въ формы его произведеній: оно больше ихъ, оно переполняетъ ихъ, и все, что написалъ Достоевскій, недостаточно, чтобы определить содержаніе его генія, значеніе его и подлинную глубину его символизма. Оттого то и пишется о Достоевскомъ столько книгъ, не могущихъ договорить до конца всю правду о Достоевскомъ.

И ужъ, конечно, не представляемъ мы и не мыслимъ никакъ, что могъ бы явиться еще одинъ

Достоевскій, Достоевскій второй, знакомъ равенства соединенный съ первымъ. Достоевскій неповторяемъ, ибо онъ геній.