новое, необычное, хотя тогда еще не получившее полнаго и четкаго оформленія. Много силъ и увлеченія вложилъ онъ въ дѣло преподаванія драматическаго искусства, когда сталъ профессоромъ училища Филармоническаго общества, того училища, которое скоро дастъ первый кадръ актеровъ Художественнаго театра.
Мн-fe вспоминаются нѣкоторые ученическіе экзаменаціонные спектакли, поставленные Вл. И. Немировичемъ- Данченко, особенно —спектакль ибсеновской „Норы“. Самый выборъ пьесы былъ своего рода событіемъ.
Спектакли говорили о несомненной талантливости нѣкоторыхъ учениковъ; но еще съ большей силой и внятностью говорили они о вкусѣ, о смѣлыхъ задачахъ и свѣжихъ стремленіяхъ учителя, о режиссерѣ—тонкомъ и вдумчивомъ истолкователѣ произведенія, доби
вающемся въ спектаклѣ какихъ-то новыхъ, непривычныхъ въ нашемъ театрѣ, цѣлей. И только теперь, зная все послѣдующее, начинаешь разглядывать въ тѣхъ спектакляхъ черты, сближающія ихъ со спектаклями Художественнаго театра.
Вл. И. Немировичъ-Данченко широко раскрытыми глазами писателя видѣлъ, что театръ, какой онъ былъ въ ту пору, и литература расходятся. То драгоценное, чѣмъ обогатилась драматургія, что было въ ней наи
более цѣннаго и важнаго, шло какъ-то мимо театра, было ему чуждымъ, ненужнымъ и оставалось безъ сценическаго воспроизведенія. А большинство изъ того,
ч Ьмъ жилъ театръ, на что расходовалъ силы и таланты актеровъ, не литература въ истинномъ смыслѣ. Немировичъ-Данченко ходилъ влюбленный въ Ибсена и Чехова. И думалъ, что вотъ сокровища, которыхъ или не знаетъ или не ценитъ русскій театръ. Вотъ жемчужныя зерна, а они лежатъ въ пыли, въ полномъ
пренебреженіи, вмѣсто того, чтобы украсить корону театра...
Маленькій эпизодъ. Въ тотъ сезонъ, когда въ
петербургскомъ Александринскомъ театрѣ шумно провалилась „Чайка“, и авторъ, осмѣянный, чуть что не освистанный, убѣжалъ изъ театра и изъ Петербурга и далъ себѣ зарокъ никогда больше не писать для сцены,—въ этотъ самый сезонъ Немировичу Данченко была присуждена за „Цѣну жизни14 грибоѣдовская премія, какъ автору лучшей пьесы сезона. Но награжденный авторъ запротестовалъ.
— Я не могу взять премію, потому что она всецѣло заслужена не моею пьесою, «о другою. Она заслужена „Чайкою11. Вотъ истинный алмазъ. Вотъ гордость русской драматургіи.
Немировича-Данченко стали убѣждать, говорили, что отказъ отъ преміи— оскорбленіе для коллегіи, ее присудившей. Немировичъ-Данченко сдался, премію взялъ, но остался при своемъ непоколебимомъ убѣжденіи:
— „Чайка“—гордость нашей драматургіи. Этого не понимаютъ? Но это скоро поймутъ. Не могутъ не понять.
Привожу этотъ маленькій эпизодъ о которомъ знаю, такъ сказать, изъ первыхъ рукъ, потому, что онъ очень ярко рисуетъ вкусы одного изъ тѣхъ, которые сошлись въ Славянскомъ Базарѣ, 22-го іюня,
онъ выдаетъ то преклоненіе передъ Чеховымъ-драматургомъ, которое красною нитью пройдетъ черезъ жизнь будущаго Художественнаго театра.
Изъ двухъ встретившихся одинъ тосковалъ по иной режиссурѣ, другой—по иному репертуару. Станиславскій мечталъ о какомъ-то новомъ приложеніи мейнингенства, Немировичъ-Данченко—объ осуществленіи на сценѣ Ибсена и Чехова. Были ли у обоихъ вполнѣ ясные планы, полная уясненность тѣхъ принциповь, на которыхъ нужно построить новую сцену? Вспоминаю, что приблизительно за годъ до того, какъ Художественно-Общедоступный театръ сталъ уже фактомъ, до того, какъ въ узкой, неуютной залѣ
Мн-fe вспоминаются нѣкоторые ученическіе экзаменаціонные спектакли, поставленные Вл. И. Немировичемъ- Данченко, особенно —спектакль ибсеновской „Норы“. Самый выборъ пьесы былъ своего рода событіемъ.
Спектакли говорили о несомненной талантливости нѣкоторыхъ учениковъ; но еще съ большей силой и внятностью говорили они о вкусѣ, о смѣлыхъ задачахъ и свѣжихъ стремленіяхъ учителя, о режиссерѣ—тонкомъ и вдумчивомъ истолкователѣ произведенія, доби
вающемся въ спектаклѣ какихъ-то новыхъ, непривычныхъ въ нашемъ театрѣ, цѣлей. И только теперь, зная все послѣдующее, начинаешь разглядывать въ тѣхъ спектакляхъ черты, сближающія ихъ со спектаклями Художественнаго театра.
Вл. И. Немировичъ-Данченко широко раскрытыми глазами писателя видѣлъ, что театръ, какой онъ былъ въ ту пору, и литература расходятся. То драгоценное, чѣмъ обогатилась драматургія, что было въ ней наи
более цѣннаго и важнаго, шло какъ-то мимо театра, было ему чуждымъ, ненужнымъ и оставалось безъ сценическаго воспроизведенія. А большинство изъ того,
ч Ьмъ жилъ театръ, на что расходовалъ силы и таланты актеровъ, не литература въ истинномъ смыслѣ. Немировичъ-Данченко ходилъ влюбленный въ Ибсена и Чехова. И думалъ, что вотъ сокровища, которыхъ или не знаетъ или не ценитъ русскій театръ. Вотъ жемчужныя зерна, а они лежатъ въ пыли, въ полномъ
пренебреженіи, вмѣсто того, чтобы украсить корону театра...
Маленькій эпизодъ. Въ тотъ сезонъ, когда въ
петербургскомъ Александринскомъ театрѣ шумно провалилась „Чайка“, и авторъ, осмѣянный, чуть что не освистанный, убѣжалъ изъ театра и изъ Петербурга и далъ себѣ зарокъ никогда больше не писать для сцены,—въ этотъ самый сезонъ Немировичу Данченко была присуждена за „Цѣну жизни14 грибоѣдовская премія, какъ автору лучшей пьесы сезона. Но награжденный авторъ запротестовалъ.
— Я не могу взять премію, потому что она всецѣло заслужена не моею пьесою, «о другою. Она заслужена „Чайкою11. Вотъ истинный алмазъ. Вотъ гордость русской драматургіи.
Немировича-Данченко стали убѣждать, говорили, что отказъ отъ преміи— оскорбленіе для коллегіи, ее присудившей. Немировичъ-Данченко сдался, премію взялъ, но остался при своемъ непоколебимомъ убѣжденіи:
— „Чайка“—гордость нашей драматургіи. Этого не понимаютъ? Но это скоро поймутъ. Не могутъ не понять.
Привожу этотъ маленькій эпизодъ о которомъ знаю, такъ сказать, изъ первыхъ рукъ, потому, что онъ очень ярко рисуетъ вкусы одного изъ тѣхъ, которые сошлись въ Славянскомъ Базарѣ, 22-го іюня,
онъ выдаетъ то преклоненіе передъ Чеховымъ-драматургомъ, которое красною нитью пройдетъ черезъ жизнь будущаго Художественнаго театра.
Изъ двухъ встретившихся одинъ тосковалъ по иной режиссурѣ, другой—по иному репертуару. Станиславскій мечталъ о какомъ-то новомъ приложеніи мейнингенства, Немировичъ-Данченко—объ осуществленіи на сценѣ Ибсена и Чехова. Были ли у обоихъ вполнѣ ясные планы, полная уясненность тѣхъ принциповь, на которыхъ нужно построить новую сцену? Вспоминаю, что приблизительно за годъ до того, какъ Художественно-Общедоступный театръ сталъ уже фактомъ, до того, какъ въ узкой, неуютной залѣ