и таможенные и санитарные кордоны: то была живая пропаганда примѣра, та, которая производилась самымъ фактомъ борьбы. Газеты, даже подчи
ненныя цензурѣ и проповѣдывавшія отпоръ французской революціи, тѣмъ не менѣе распространяли въ средѣ населеній мысль, что рсволюція провозглашаетъ равенство всѣхъ людей и освобозкдаетъ крестьянина отъ тягости барщины и барскихъ поборовъ. Этого было вполнѣ достаточно для того,
чтобы вѣсть о совершившемся во Франціи перевороте долетѣла до самой отдаленной окраины Европы. Вездѣ, гдѣ только существовало недовольство
своимъ положеніемъ и нужда, вездѣ, гдѣ существовали злоупотребленія сеньеріальной власти, гдѣ подати были отяготительны, гдѣ общественныя повинности распредѣлялись перавномѣрно, гдѣ великіе міра были ненавистны, а правительства ненавидимы, вездѣ находила Франція сторонниковъ и под
ражателей. Правительства начинали отдавать себѣ въ зтомъ отчегь; но, усматривая въ этой смутѣ умовъ лишь признакъ злой воли народовъ, вмѣсто того, чтобы приписать ее собственной несостоятельности, опи не нахо
дили иныхъ средствъ противъ ея распространенія кромѣ усиленія гнета и насильственнаго подавленія.
Въ то же время они замѣчали, что во Франціи укрѣпляется и сосредоточивается власть. Судя объ этой власти по результатамъ ея дѣйствій, они стали считать ее могущественною, а такъ какъ требовалось дать имя преслѣдовавшему ихъ призраку, то они окрестили его именемъ Робеспьера. Они ждали диктатора, который согласно съ историческими прецедентами узурпировалъ бы республику. И какъ только замѣтили, что Робеспьеръ вышелъ изъ толпы демагоговъ и возвысился надъ нею, такъ ему тотчасъ же от
вели изолированное мѣсто въ революціи, умалили значеніе людей, его окружавшихъ, и преувеличили его собственное. Они спѣшили ввести эту не
объяснимую „революцію въ обычную колею извѣстныхъ имъ государственныхъ переворотовъ и какъ бы почувствовали облегченіе отъ того, что, разорвавъ таинственный покровъ, увидѣли за нимъ человѣка. Историческія параллели, начиная съ римскихъ революцій вплоть до англійской, поддерживали эту иллюзію. Докладъ 17-го поября 1793 г. былъ для Франціи простымъ ораторскимъ эпизодомъ, затерявшимся въ ворохѣ террористической декламаціи; но издалека онъ выдѣлился на мрачномъ фонѣ и показался особенно яркимъ.
«Докладъ гражданина Робеспьера,—писалъ одинъ агентъ,—возбуждаетъ всеобщее любопытство; здѣсь получены сброшюрованные экземпляры, ко
торые продаются по шести франковъ» 1). Въ этомъ докладѣ усматривали отрицательное отношеніе къ пропагандѣ, миролюбивую реакцію въ духѣ прежней французской политики. Напыщенность и высокопарность слога не
1) Отчетъ Какольта, Флоренція, 2б-го декабря 1793 г.
ненныя цензурѣ и проповѣдывавшія отпоръ французской революціи, тѣмъ не менѣе распространяли въ средѣ населеній мысль, что рсволюція провозглашаетъ равенство всѣхъ людей и освобозкдаетъ крестьянина отъ тягости барщины и барскихъ поборовъ. Этого было вполнѣ достаточно для того,
чтобы вѣсть о совершившемся во Франціи перевороте долетѣла до самой отдаленной окраины Европы. Вездѣ, гдѣ только существовало недовольство
своимъ положеніемъ и нужда, вездѣ, гдѣ существовали злоупотребленія сеньеріальной власти, гдѣ подати были отяготительны, гдѣ общественныя повинности распредѣлялись перавномѣрно, гдѣ великіе міра были ненавистны, а правительства ненавидимы, вездѣ находила Франція сторонниковъ и под
ражателей. Правительства начинали отдавать себѣ въ зтомъ отчегь; но, усматривая въ этой смутѣ умовъ лишь признакъ злой воли народовъ, вмѣсто того, чтобы приписать ее собственной несостоятельности, опи не нахо
дили иныхъ средствъ противъ ея распространенія кромѣ усиленія гнета и насильственнаго подавленія.
Въ то же время они замѣчали, что во Франціи укрѣпляется и сосредоточивается власть. Судя объ этой власти по результатамъ ея дѣйствій, они стали считать ее могущественною, а такъ какъ требовалось дать имя преслѣдовавшему ихъ призраку, то они окрестили его именемъ Робеспьера. Они ждали диктатора, который согласно съ историческими прецедентами узурпировалъ бы республику. И какъ только замѣтили, что Робеспьеръ вышелъ изъ толпы демагоговъ и возвысился надъ нею, такъ ему тотчасъ же от
вели изолированное мѣсто въ революціи, умалили значеніе людей, его окружавшихъ, и преувеличили его собственное. Они спѣшили ввести эту не
объяснимую „революцію въ обычную колею извѣстныхъ имъ государственныхъ переворотовъ и какъ бы почувствовали облегченіе отъ того, что, разорвавъ таинственный покровъ, увидѣли за нимъ человѣка. Историческія параллели, начиная съ римскихъ революцій вплоть до англійской, поддерживали эту иллюзію. Докладъ 17-го поября 1793 г. былъ для Франціи простымъ ораторскимъ эпизодомъ, затерявшимся въ ворохѣ террористической декламаціи; но издалека онъ выдѣлился на мрачномъ фонѣ и показался особенно яркимъ.
«Докладъ гражданина Робеспьера,—писалъ одинъ агентъ,—возбуждаетъ всеобщее любопытство; здѣсь получены сброшюрованные экземпляры, ко
торые продаются по шести франковъ» 1). Въ этомъ докладѣ усматривали отрицательное отношеніе къ пропагандѣ, миролюбивую реакцію въ духѣ прежней французской политики. Напыщенность и высокопарность слога не
1) Отчетъ Какольта, Флоренція, 2б-го декабря 1793 г.