могла шокировать иностранцевъ: за исключеніемъ нѣкоторыхъ неуловимыхъ для нихъ оттѣпковъ, это былъ обычный тонъ манифестовъ того времени. Банальная картина Европы, нарисованная Робесиьеромъ, дала поводъ предпо
судари, дипломаты, генералы, министры, изучая французскій языкъ, болѣе или менѣе близко были знакомы съ Боссюэтовой Надгробною рѣчью по случаю смерти англійской королевы. Поэтому у нихъ могла явиться предвзя
тая мысль: всматриваясь въ неопредѣленный, фиктивный образъ Робеспьера, рисовавшійся ихъ газетами, они думали видѣть предъ собою портретъ Кромвеля. Въ ихъ воображеніи все казалось обличало въ немъ «коварнаго фанатика», изображенная Вольтеромъ, и «топкаго лицемѣра» Боссюэта; они добавили къ этому глубину, смѣлость, политическій расчета. Въ его рѣчахъ, даже самыхъ пустыхъ, они увидѣли «приманку свободы», улав
ливающую толпу, увидѣли человѣка, ведущаго эту толпу за собою; они усмотрѣли тонкій расчета въ самыхъ жестокихъ его поступкахъ и увидѣли въ нихъ таинственные пока приступы къ какому-то обширному предпріятію, завершепіе котораго будетъ служить ему оправданіемъ. Это была ихъ собственная нравственность, и она не оскорбляла ихъ морали далее въ такомъ представителѣ. «Всѣ націи, наперерывъ, угодничали передъ ІІротекторомъ», говорилъ еще Вольтеръ. Европейскія правительства ждали только, чтобы Робеспьеръ показалъ себя для того, чтобы угодничать и передъ нимъ. Тѣ изъ нихъ, которыя были болѣе склонны къ тайнымъ соумышленіямъ,
обнаружили и большую готовность, и это явилось новымъ источникомъ раздоровъ среди коалиція.
Подавить революцію во Франціи, а если это оказалось бы невозможнымъ, то подавить ее у себя дома, что, безъ сомнѣнія, внолнѣ осуществимо; расчленить Францію, а если не удастся, то вознаградить себя на счета какого-нибудь менѣе устойчиваго государства,—вотъ все, чему научилась Европа изъ всѣхъ уроковъ, преподанныхъ 1793 годомъ. Представители коалицін должны были бы извлечь изъ войны ноученіе для себя самихъ; они хотѣли найти въ ней однѣ лишь выгоды.
Одинъ эмигранта, бывшіи секретарь Мирабо, скептическій и проницательный наблюдатель той эпохи,—писалъ: «недостаточно вникли въ послѣдствія, которыя можетъ имѣть это единообразіе физіономіи, замѣчаемое между всѣми европейскими дворами и, къ несчастію, слишкомъ напоми
нающее дворъ Людовика ΧΥΙ: та же непредусмотрительность относительно будущаго, то же невѣріе но отношенію къ ближайшимъ опасностямъ, то же отвращеніе къ смѣлымъ мѣронріятіямъ, та же надежда на благопріятный
ложить у него обширные замыслы, такъ какъ никто не ожидалъ отъ автора такихъ рѣчей. Съ той поры имя Кромвеля стали ;связывать съ именемъ Робеспьера. Въ Европѣ веѣ читали Вольтера и его « Опытъ о нравахъ·». Го
судари, дипломаты, генералы, министры, изучая французскій языкъ, болѣе или менѣе близко были знакомы съ Боссюэтовой Надгробною рѣчью по случаю смерти англійской королевы. Поэтому у нихъ могла явиться предвзя
тая мысль: всматриваясь въ неопредѣленный, фиктивный образъ Робеспьера, рисовавшійся ихъ газетами, они думали видѣть предъ собою портретъ Кромвеля. Въ ихъ воображеніи все казалось обличало въ немъ «коварнаго фанатика», изображенная Вольтеромъ, и «топкаго лицемѣра» Боссюэта; они добавили къ этому глубину, смѣлость, политическій расчета. Въ его рѣчахъ, даже самыхъ пустыхъ, они увидѣли «приманку свободы», улав
ливающую толпу, увидѣли человѣка, ведущаго эту толпу за собою; они усмотрѣли тонкій расчета въ самыхъ жестокихъ его поступкахъ и увидѣли въ нихъ таинственные пока приступы къ какому-то обширному предпріятію, завершепіе котораго будетъ служить ему оправданіемъ. Это была ихъ собственная нравственность, и она не оскорбляла ихъ морали далее въ такомъ представителѣ. «Всѣ націи, наперерывъ, угодничали передъ ІІротекторомъ», говорилъ еще Вольтеръ. Европейскія правительства ждали только, чтобы Робеспьеръ показалъ себя для того, чтобы угодничать и передъ нимъ. Тѣ изъ нихъ, которыя были болѣе склонны къ тайнымъ соумышленіямъ,
обнаружили и большую готовность, и это явилось новымъ источникомъ раздоровъ среди коалиція.
Подавить революцію во Франціи, а если это оказалось бы невозможнымъ, то подавить ее у себя дома, что, безъ сомнѣнія, внолнѣ осуществимо; расчленить Францію, а если не удастся, то вознаградить себя на счета какого-нибудь менѣе устойчиваго государства,—вотъ все, чему научилась Европа изъ всѣхъ уроковъ, преподанныхъ 1793 годомъ. Представители коалицін должны были бы извлечь изъ войны ноученіе для себя самихъ; они хотѣли найти въ ней однѣ лишь выгоды.
Одинъ эмигранта, бывшіи секретарь Мирабо, скептическій и проницательный наблюдатель той эпохи,—писалъ: «недостаточно вникли въ послѣдствія, которыя можетъ имѣть это единообразіе физіономіи, замѣчаемое между всѣми европейскими дворами и, къ несчастію, слишкомъ напоми
нающее дворъ Людовика ΧΥΙ: та же непредусмотрительность относительно будущаго, то же невѣріе но отношенію къ ближайшимъ опасностямъ, то же отвращеніе къ смѣлымъ мѣронріятіямъ, та же надежда на благопріятный