степени всѣ они, всѣ безъ исключенія, вѣрно выдерживаютъ характеры дѣйствующихъ въ былинахъ лицъ. Рапсоды эти далеко не равны по достоинствамъ: они представляютъ цѣлую градацію отъ истинныхъ мастеровъ, одаренныхъ несомнѣннымъ художественнымъ чувствомъ, до безобразныхъ пачкуновъ, такъ что со
брате былинъ, съ ихъ словъ записанныхъ, можно сравнить съ
картинною галлереею, въ которой однообразный рядъ сюжетовъ повторялся бы въ нѣсколькихъ десяткахъ копій, начиная отъ прекраснѣйшихъ рисунковъ и кончая отвратительнымъ мараньемъ. Но каковъ бы ни былъ рисунокъ, самый изящный или кари
катурный, обликъ каждой физіономіи въ этой галлереѣ вездѣ сохраняетъ свои типическія черты... Словомъ сказать, типич
ность лицъ въ нашемъ эпосѣ выработана до такой степени, что каждый изъ этихъ типовъ сталъ неизмѣннымъ общенароднымъ до£тояніемъ... Потому кажется, что въ сохраненіи и преем
ственной передачѣ былинъ, кромѣ механическаго дѣйствія памяти, должно участвовать какое-то коллективное, если можно такъ вы
разиться, поэтическое чутье въ народѣ...* (у. с., стр. 24—25). Этимъ чутьемъ и обладаетъ сказитель, сохраняя неизмѣнно и передавая своему ученику или слушателю разъ установленный типичный обликъ богатыря. Это ясное представленіе о каждомъ ему знакомомъ героѣ былины, конечно, облегчаетъ ему соеди
нять этотъ образъ съ опредѣленной словесной обрисовкой его въ былинѣ, концентрируя его память на самой фабулѣ, не поддающейся до такой степени обобщению.
Итакъ, композиція былины сводится для пѣвца къ слѣдующему: къ фабулѣ, которою при помощи памяти онъ долженъ овладѣть, какъ не повторяющеюся сущностью содержанія, особенно напряженно; затѣмъ,—къ типичной, опредѣленной отчетливо фигурѣ ге
роя или дѣйствующихъ лицъ, повторяющихся въ рядѣ былинъ, а потому и болѣе легко удерживаемыхъ въ памяти; наконецъ, къ типичнымъ общимъ мѣстамъ, запасомъ коихъ по своему усмотрѣнію распоряжается пѣвець примѣнительно къ его пониманию художественныхъ своихъ задачъ; сюда же, конечно, слѣдуетъ
БЫЛИНЫ II. 2
брате былинъ, съ ихъ словъ записанныхъ, можно сравнить съ
картинною галлереею, въ которой однообразный рядъ сюжетовъ повторялся бы въ нѣсколькихъ десяткахъ копій, начиная отъ прекраснѣйшихъ рисунковъ и кончая отвратительнымъ мараньемъ. Но каковъ бы ни былъ рисунокъ, самый изящный или кари
катурный, обликъ каждой физіономіи въ этой галлереѣ вездѣ сохраняетъ свои типическія черты... Словомъ сказать, типич
ность лицъ въ нашемъ эпосѣ выработана до такой степени, что каждый изъ этихъ типовъ сталъ неизмѣннымъ общенароднымъ до£тояніемъ... Потому кажется, что въ сохраненіи и преем
ственной передачѣ былинъ, кромѣ механическаго дѣйствія памяти, должно участвовать какое-то коллективное, если можно такъ вы
разиться, поэтическое чутье въ народѣ...* (у. с., стр. 24—25). Этимъ чутьемъ и обладаетъ сказитель, сохраняя неизмѣнно и передавая своему ученику или слушателю разъ установленный типичный обликъ богатыря. Это ясное представленіе о каждомъ ему знакомомъ героѣ былины, конечно, облегчаетъ ему соеди
нять этотъ образъ съ опредѣленной словесной обрисовкой его въ былинѣ, концентрируя его память на самой фабулѣ, не поддающейся до такой степени обобщению.
Итакъ, композиція былины сводится для пѣвца къ слѣдующему: къ фабулѣ, которою при помощи памяти онъ долженъ овладѣть, какъ не повторяющеюся сущностью содержанія, особенно напряженно; затѣмъ,—къ типичной, опредѣленной отчетливо фигурѣ ге
роя или дѣйствующихъ лицъ, повторяющихся въ рядѣ былинъ, а потому и болѣе легко удерживаемыхъ въ памяти; наконецъ, къ типичнымъ общимъ мѣстамъ, запасомъ коихъ по своему усмотрѣнію распоряжается пѣвець примѣнительно къ его пониманию художественныхъ своихъ задачъ; сюда же, конечно, слѣдуетъ
БЫЛИНЫ II. 2