не могла жить заимствованіями); она была слишкомъ молода сравнительно съ устно-народной, уходящей своими корнями въ сѣдую индо-европейскую старину. Отсюда новая антитеза: устная словесность, самобытная, народная—и книжная, письменная, не само
бытная, заимствованная и не народная. Такимъ путемъ получился
терминъ: „народная“ (или устно-народная) словесность; иначе: это— та русская словесность, которая самобытна, древня, древнѣе пись
менной, которая сохранилась въ устахъ народа, т.-е. въ той части русскаго народа, которую мы зовемъ „простонародьемъ“, отличая эту часть русскаго общества отъ другой—интеллигентной, обра
зованной на европейскій ладъ или унаслѣдовавшей греко-византійскую культуру въ прошломъ и теперь сменившей ее на общезападно-европейскую. Такое представленіе объ устно-народной словесности, такая оцѣнка ея значенія для исторіи нашей народ
ности возможна была только до тѣхъ поръ, пока научное ея изученіе не было свободно отъ увлеченія, отъ чуждой наукѣ предвзятости, стремленія доказать самобытность содержанія этой литературы; такое представленіе нужно было для самосознанія и самоудовлетворенія искренняго, но все же настроеннаго не объек
тивно, любителя своей народности. Но уже между самими горячими изслѣдователями народности, при ихъ крайнемъ усердіи и желаніи видѣть вездѣ, во всемъ, что связано съ „народомъ“, съ его бытомъ и литературой, глубокую древность, самобытность, мы встрѣчаемъ также людей, подготовлявшихъ для науки болѣе ей со
отвѣтствующій путь объективнаго изслѣдованія народно-устной литературы, отнюдь при томъ не исключающій любви къ народности, не требующій отказа отъ признанія ея научной и художе
ственной цѣнности. Тотъ же Ѳ. И. Буслаевъ, которому такъ много обязаны поклонники идеи народности, въ 50-хъ гг. взялъ подъ свое покровительство нашу старинную письменность, указавъ, что и въ ней слѣдуетъ искать выраженія народности, несмотря на ея „неса
мобытный“ характеръ, что „устная“ и „письменная“ словесность находились и находятся въ общеніи между собою, какъ части одной общей русской словесности, взятой во всемъ ея объемѣ, хотя въ
бытная, заимствованная и не народная. Такимъ путемъ получился
терминъ: „народная“ (или устно-народная) словесность; иначе: это— та русская словесность, которая самобытна, древня, древнѣе пись
менной, которая сохранилась въ устахъ народа, т.-е. въ той части русскаго народа, которую мы зовемъ „простонародьемъ“, отличая эту часть русскаго общества отъ другой—интеллигентной, обра
зованной на европейскій ладъ или унаслѣдовавшей греко-византійскую культуру въ прошломъ и теперь сменившей ее на общезападно-европейскую. Такое представленіе объ устно-народной словесности, такая оцѣнка ея значенія для исторіи нашей народ
ности возможна была только до тѣхъ поръ, пока научное ея изученіе не было свободно отъ увлеченія, отъ чуждой наукѣ предвзятости, стремленія доказать самобытность содержанія этой литературы; такое представленіе нужно было для самосознанія и самоудовлетворенія искренняго, но все же настроеннаго не объек
тивно, любителя своей народности. Но уже между самими горячими изслѣдователями народности, при ихъ крайнемъ усердіи и желаніи видѣть вездѣ, во всемъ, что связано съ „народомъ“, съ его бытомъ и литературой, глубокую древность, самобытность, мы встрѣчаемъ также людей, подготовлявшихъ для науки болѣе ей со
отвѣтствующій путь объективнаго изслѣдованія народно-устной литературы, отнюдь при томъ не исключающій любви къ народности, не требующій отказа отъ признанія ея научной и художе
ственной цѣнности. Тотъ же Ѳ. И. Буслаевъ, которому такъ много обязаны поклонники идеи народности, въ 50-хъ гг. взялъ подъ свое покровительство нашу старинную письменность, указавъ, что и въ ней слѣдуетъ искать выраженія народности, несмотря на ея „неса
мобытный“ характеръ, что „устная“ и „письменная“ словесность находились и находятся въ общеніи между собою, какъ части одной общей русской словесности, взятой во всемъ ея объемѣ, хотя въ