ловѣка широкія общественныя связи необходимыми, элементомъ жизни. Не въ его духѣ было вырабатывать себѣ міросозерцаніе, такъ сказать,
на людяхъ, среди постоянныхъ встрѣчъ и столкновеній взглядовъ и характеровъ, и проявлять свою личность въ прямомъ, непосредственномъ воздѣйствіи на эту же сложную и живую среду. Аѳанасьевъ скорѣе былъ склоненъ къ жизни болѣе тѣснаго круга и къ мирной ученой работѣ, и свою незаурядную энергію вкладывалъ, главнымъ образомъ, въ свой трудъ, который въ одну нору жизни могъ вести при страшно тяжелыхъ внѣшнихъ условіяхъ. Быть-можетъ, поэтому его
оцѣнка личности Грановскаго совершенно лишена необходимаго фона— тѣхъ общественныхъ условій, съ которыми тѣсно связана была эта лич
ность по самымъ своимъ свойствамъ и печать которыхъ она должна была носить на себѣ уже потому, что сама, въ свою очередь, нала
гала на общество свой яркій отпечатокъ. Аѳанасьевъ могъ уйти отъ тяготившихъ, несомнѣнно, и его тогдашнихъ условій русской жизни въ спеціальную работу, могъ изливать свои чувства въ тѣсномъ кругу близкихъ людей или, словно наблюдатель-моралистъ, въ своихъ запискахъ копить для будущаго обвинительные документы противъ настоящаго (его записки, действительно, содержатъ много матеріала для исторіи тогдашняго общества); не всякій такъ воспринимаетъ современ
ность. Отказавшись построить оцѣнку Грановскаго на сложномъ фонѣ общественной жизни, Аѳанасьевъ, въ сущности, доказалъ только разницу своей и его натуръ. Самый упрекъ въ лѣности, въ малой научной произ
водительности облекается въ такія формы, которыя очень характерны для великаго трудолюбца Аѳанасьева: Грановскій страшно лѣнивъ и неусидчивъ для строгихъ учепыхъ работъ, написалъ лишь двгь неболъшія диссертаціи и нѣсколько, журнальныхъ статей; вообще нашихъ профессоровъ нельзя сравнивать съ нѣмецкими, этими благородными тружениками науки. Аѳанасьевъ словно закрываетъ глаза на то, что несовместимы и несоизмеримы двѣ вещи: кабинетная ученая работа, гелер
терство, — и сильное, живое вліяніе на каѳедрѣ вмѣстѣ съ широкимъ авторитетомъ и популярностью въ обществѣ. Съ другой стороны, лишь при той непоколебимой нравственной строгости и словно аскетическомъ ригоризмѣ, которые признаютъ за Аѳанасьевымъ люди, близко его знавшіе и высоко уважавшіе, можно было называть «уклончивостью и неоткровенностью», мягкость и гармоничность натуры Грановскаго, его гуманность и широту взглядовъ, позволявшія ему, отвращаясь отъ рез
костей и крайностей чужого или своего направленія, видеть тамъ и здесь хорошія стороны.
Наконецъ, не забудемъ, что Аѳанасьевъ не говорилъ своего окончательнаго слова о Грановскомъ, когда писалъ свои заметки; вернувшись къ его оценке после 4 октября 1855 года, онъ уже гораздо менее уверенно кладетъ тени, выдвигая впередъ светлыя стороны (а уже, конечно, къ Аѳанасьевскимъ отзывамъ не идетъ правило de mortuis...);