. И нельзя охарактеризовать его лучше, чѣмъ это сдѣлалъ онъ самъ въ извѣстномъ стихотвореніи «Эхо»:
Реветь ль звѣрь въ лѣсу глухомъ,
Трубитъ ли рогъ, гремитъ ли громъ, Поетъ ли дѣва за холмомъ —
На всякій звукъ
Свой откликъ въ воздухѣ пустомъ —
Родишь ты вдругъ.
Ты внемлешь грохоту громовъ И гласу бури и валовъ,
И крику сельскихъ пастуховъ —
И шлешь отвѣтъ;
Тебѣ жъ нѣтъ отзыва... Таковъ
И ты, поэтъ!
Въ самомъ дѣлѣ, онъ — эхо міра, послушное и пѣвучее эхо, которое несется изъ края въ край, чтобы страстно откликнуться на все, чтобы не дать безслѣдно замереть ни одному достойному звуку вселенской жизни. Въ этой отзывчивости, въ этомъ дарѣ полногласныхъ отвѣтовъ на всѣ живые голоса, есть нѣчто но преимуществу человѣческое, такъ какъ никто не долженъ ограничи
ваться опредѣленной сферой впечатлѣній и міръ для всякаго долженъ существовать весь.
Вотъ отчего Пушкинъ творя претворялъ; онъ перенималъ, онъ многому подражалъ—даже другимъ поэтамъ, обливался слезами надъ чужимъ вымысломъ: вѣдь и чужое художественное созданіе уже само становится природой, чѣмъ-то первоначальнымъ, и вхо
дить въ общую совокупность явленій, такъ что и оно родитъ свой
откликъ въ воздухѣ пустомъ. Пушкинъ вообще не высказывалъ какихъ-нибудь первыхъ, оригинальныхъ и поразительныхъ мыслей;
онъ больше отзывался, чѣмъ звалъ. Это именно потому, что онъ былъ истинный поэтъ. То, что былъ онъ очень уменъ и образованъ, вся эта сокровищница, которая могла бы составить счастье и богатство другого,—все это для него составляло только придатокъ; все это драгоцѣнное было у него лишь чѣмъ-то второстепеннымъ и не про
никало въ суть его поэзіи, не опредѣляло ея. Свободный духомъ, царственно-безпечный, онъ, какъ художникъ, не обнаруживаетъ и слѣда интеллектуализма, сухой разсудочности. Не промежуточная работа мысли и даже, съ другой стороны, не наитіе внезапныхъ чистоумственныхъ откровеній составляютъ его силу, а непосредственная интуиція, вдохновенное постиженіе прекрасной сущности вещей;—