цомъ. И гимны важные, внушенные богами, и пѣсни мирныя фригійскихъ пастуховъ; Апулей и отцы-пустынники и жены непо
рочны, языческое и христіанское, всѣ оттѣнки радостей и скорби, свѣтъ и тѣни разнообразныхъ чувствъ и мыслей—все это нашло себѣ музыкальный откликъ въ его бездонномъ творчествѣ.
Сторукій богатырь духа, Пушкинъ въ своемъ пламенномъ любопытствѣ, полный звуковъ и смятенія, объемлетъ все, всѣхъ видитъ и слышитъ, каждому отвѣчаетъ. Онъ самъ сказалъ, что душа нераздѣлима и вѣчна, и онъ оправдалъ это на себѣ. Ему—дѣло до всего. Какъ бы не зная границъ и концовъ, не ощущая далекаго и прошлаго, вѣчно настоящій, всюду сущій, всегда и всѣмъ современный, онъ въ этой сверхпространственности и сверхвремен
ности переносится изъ страны въ страну, изъ вѣка въ вѣкъ, и
нѣтъ для него иноземнаго и чужого. Овидій жилъ и страдалъ давно, но Пушкинъ переживаетъ съ нимъ эти страданія теперь и воскрешаетъ въ себѣ его тоскующій образъ, и черезъ вереницу столѣтій шлетъ ему свой братскій привѣтъ. Та панорама жизни, которая такъ разнообразно и пышно развертывается передъ нами въ несравненномъ посланіи къ Юсупову, вся прошла въ фантазіи поэта, и еще съ гораздо большей полнотою картинъ и красокъ; и то, чего недоставало Пушкину во внѣшнихъ воспріятіяхъ—онъ, себѣ на горе, не видалъ чужихъ краевъ, гдѣ небо
блещетъ неизъяснимой синевой, онъ не видѣлъ Бренты и Адріатическихъ волнъ,—все это восполнялъ онъ сказочною силой внутренняго зрѣнія и въ своей душѣ пережилъ эпохи и страны, многія культуры, и Тріанонъ, и революцію, и разсказы Бомарше, и всю превратность человѣческихъ суцебъ. Онъ претворилъ Аріосто въ сказку, гдѣ русскій духъ, гдѣ Русью пахнетъ; онъ передумалъ Коранъ, и русскія слова, въ которыя онъ воплотилъ его, зазвучали какою-то восточной мелодіей и восточной философіей, окра
сились въ колоритъ мечети и муэдзина; онъ перечувствовалъ Данта и Шекспира, и Гете, посѣтилъ въ идеальномъ путешествіи своихъ творческихъ сновъ Европу и Бостокъ, понялъ Донъ-Жуана и Скупого рыцаря, и другого, бѣднаго рыцаря, который имѣлъ одно видѣнье, непостижное уму, — понялъ и зависть Сальери, и царицу Клеопатру, и вѣщаго Олега, и мудраго Пимена, чей обликъ возсіялъ ему изъ тьмы временъ. Для него были близки и понятны
и Анакреонъ, и ПѢсня Пѣсней, и пѣсни Шенье; котораго Муза проводила до гильотины, и Гафизъ, и Горацій, и все, что когдалибо волновало и восхищало людей.
Эта побѣда надъ ограниченіями, какія полагаетъ человѣку скромная доля отмѣренныхъ людскихъ силъ, опредѣленная вмѣстимость
рочны, языческое и христіанское, всѣ оттѣнки радостей и скорби, свѣтъ и тѣни разнообразныхъ чувствъ и мыслей—все это нашло себѣ музыкальный откликъ въ его бездонномъ творчествѣ.
Сторукій богатырь духа, Пушкинъ въ своемъ пламенномъ любопытствѣ, полный звуковъ и смятенія, объемлетъ все, всѣхъ видитъ и слышитъ, каждому отвѣчаетъ. Онъ самъ сказалъ, что душа нераздѣлима и вѣчна, и онъ оправдалъ это на себѣ. Ему—дѣло до всего. Какъ бы не зная границъ и концовъ, не ощущая далекаго и прошлаго, вѣчно настоящій, всюду сущій, всегда и всѣмъ современный, онъ въ этой сверхпространственности и сверхвремен
ности переносится изъ страны въ страну, изъ вѣка въ вѣкъ, и
нѣтъ для него иноземнаго и чужого. Овидій жилъ и страдалъ давно, но Пушкинъ переживаетъ съ нимъ эти страданія теперь и воскрешаетъ въ себѣ его тоскующій образъ, и черезъ вереницу столѣтій шлетъ ему свой братскій привѣтъ. Та панорама жизни, которая такъ разнообразно и пышно развертывается передъ нами въ несравненномъ посланіи къ Юсупову, вся прошла въ фантазіи поэта, и еще съ гораздо большей полнотою картинъ и красокъ; и то, чего недоставало Пушкину во внѣшнихъ воспріятіяхъ—онъ, себѣ на горе, не видалъ чужихъ краевъ, гдѣ небо
блещетъ неизъяснимой синевой, онъ не видѣлъ Бренты и Адріатическихъ волнъ,—все это восполнялъ онъ сказочною силой внутренняго зрѣнія и въ своей душѣ пережилъ эпохи и страны, многія культуры, и Тріанонъ, и революцію, и разсказы Бомарше, и всю превратность человѣческихъ суцебъ. Онъ претворилъ Аріосто въ сказку, гдѣ русскій духъ, гдѣ Русью пахнетъ; онъ передумалъ Коранъ, и русскія слова, въ которыя онъ воплотилъ его, зазвучали какою-то восточной мелодіей и восточной философіей, окра
сились въ колоритъ мечети и муэдзина; онъ перечувствовалъ Данта и Шекспира, и Гете, посѣтилъ въ идеальномъ путешествіи своихъ творческихъ сновъ Европу и Бостокъ, понялъ Донъ-Жуана и Скупого рыцаря, и другого, бѣднаго рыцаря, который имѣлъ одно видѣнье, непостижное уму, — понялъ и зависть Сальери, и царицу Клеопатру, и вѣщаго Олега, и мудраго Пимена, чей обликъ возсіялъ ему изъ тьмы временъ. Для него были близки и понятны
и Анакреонъ, и ПѢсня Пѣсней, и пѣсни Шенье; котораго Муза проводила до гильотины, и Гафизъ, и Горацій, и все, что когдалибо волновало и восхищало людей.
Эта побѣда надъ ограниченіями, какія полагаетъ человѣку скромная доля отмѣренныхъ людскихъ силъ, опредѣленная вмѣстимость