индивидуальной, даже одаренной, души, это поэтическое вездѣсущіе не есть, конечно, простое богатство темъ., простая внѣшняя вир
туозность и гибкость писательской техники, и это даже не только могучія крылья удивительнаго таланта, не слабѣющія въ самыхъ дальнихъ полетахъ: это—проявленіе всего единства жизни, которое носилъ въ себѣ Пушкинъ и которое дѣлало законной и испол
нимой его смѣлую мольбу—скрыться въ воздушный ковчегъ, туда, въ сосѣдство Бога; это—внутренняя, органическая пріобщенность ко всякой психологіи. Бъ самыхъ разнообразныхъ сферахъ, подъ
оболочками чуждыхъ народностей и рѣчей, на протяженіи многихъ вѣковъ, всегда и вездѣ, сочувственно и глубоко узнаетъ Пушкинъ
единое всечеловѣческое сердце и нераздѣльно переживаетъ его.
радости и печали, какъ Махадева, который принимаетъ обликъ, человѣка, для того чтобы самому испытать все счастье и все горе людей. Какъ замѣчаетъ Шопенгауэръ, повторяя индусскую муд
рость,—эгоистъ всему внѣшнему для своей личности, всему, что не онъ, брезгливо говорить: это не я, это не я; тотъ же, кто сострадаетъ, во всей природѣ слышитъ тысячекратный призывъ: Tat twam asi—это ты, это тоже ты. Изъ произведеній Пушкина звучитъ намъ именно послѣдній кличъ; благодаря Пушкину, мы и сами отзываемся привѣтнымъ отзывомъ на все человѣческое. Его эстетическій универсализмъ—въ то же время и величайшая этика. Къ центру его духа протянулись живыя нити отъ всего живущаго.
Онъ поведетъ подъ издранные шатры цыганъ и научить насъ, что и тамъ живутъ мучительные сны, и тамъ горятъ роковыя страсти; онъ противопоставить грандиозной объективности государственнаго
дѣла субъективное горе безхитростной души и около памятника Петра Великаго замѣтитъ, едва ли не первый въ русской литературѣ, ма
ленькую фигуру бѣднаго чиновника, котораго счастье и скромный романъ, и самую жизнь задавило тяжело-звонкое скаканье Мѣднаго Всадника; и онъ отнесется къ этому чиновнику какъ старшій и
умный братъ, но просто, безъ горькой насмѣшливости Гоголя, подастъ ему одинъ только чистый хлѣбъ состраданія и раздѣлитъ съ нимъ его тоску въ страшную ночь наводненія, и пожелаетъ вмѣстѣ съ нимъ, чтобы вѣтеръ вылъ не такъ уныло и чтобы дождь въ окно стучалъ не такъ сердито; онъ въ пустынѣ чахлой и скупой (нѣтъ существа скупѣе ничего не дающей пустыни) увидитъ человѣка, котораго человѣкъ послалъ къ Анчару даже не словомъ, а только властнымъ взглядомъ,—но въ неумолимыхъ и потрясающихъ словахъ стихотворенія, посвященнаго отравленному рабу,
покажетъ намъ и мрачную трагедію самого Анчара, котораго природа жаждущихъ степей породила въ день гнѣва и который стоить теперь
туозность и гибкость писательской техники, и это даже не только могучія крылья удивительнаго таланта, не слабѣющія въ самыхъ дальнихъ полетахъ: это—проявленіе всего единства жизни, которое носилъ въ себѣ Пушкинъ и которое дѣлало законной и испол
нимой его смѣлую мольбу—скрыться въ воздушный ковчегъ, туда, въ сосѣдство Бога; это—внутренняя, органическая пріобщенность ко всякой психологіи. Бъ самыхъ разнообразныхъ сферахъ, подъ
оболочками чуждыхъ народностей и рѣчей, на протяженіи многихъ вѣковъ, всегда и вездѣ, сочувственно и глубоко узнаетъ Пушкинъ
единое всечеловѣческое сердце и нераздѣльно переживаетъ его.
радости и печали, какъ Махадева, который принимаетъ обликъ, человѣка, для того чтобы самому испытать все счастье и все горе людей. Какъ замѣчаетъ Шопенгауэръ, повторяя индусскую муд
рость,—эгоистъ всему внѣшнему для своей личности, всему, что не онъ, брезгливо говорить: это не я, это не я; тотъ же, кто сострадаетъ, во всей природѣ слышитъ тысячекратный призывъ: Tat twam asi—это ты, это тоже ты. Изъ произведеній Пушкина звучитъ намъ именно послѣдній кличъ; благодаря Пушкину, мы и сами отзываемся привѣтнымъ отзывомъ на все человѣческое. Его эстетическій универсализмъ—въ то же время и величайшая этика. Къ центру его духа протянулись живыя нити отъ всего живущаго.
Онъ поведетъ подъ издранные шатры цыганъ и научить насъ, что и тамъ живутъ мучительные сны, и тамъ горятъ роковыя страсти; онъ противопоставить грандиозной объективности государственнаго
дѣла субъективное горе безхитростной души и около памятника Петра Великаго замѣтитъ, едва ли не первый въ русской литературѣ, ма
ленькую фигуру бѣднаго чиновника, котораго счастье и скромный романъ, и самую жизнь задавило тяжело-звонкое скаканье Мѣднаго Всадника; и онъ отнесется къ этому чиновнику какъ старшій и
умный братъ, но просто, безъ горькой насмѣшливости Гоголя, подастъ ему одинъ только чистый хлѣбъ состраданія и раздѣлитъ съ нимъ его тоску въ страшную ночь наводненія, и пожелаетъ вмѣстѣ съ нимъ, чтобы вѣтеръ вылъ не такъ уныло и чтобы дождь въ окно стучалъ не такъ сердито; онъ въ пустынѣ чахлой и скупой (нѣтъ существа скупѣе ничего не дающей пустыни) увидитъ человѣка, котораго человѣкъ послалъ къ Анчару даже не словомъ, а только властнымъ взглядомъ,—но въ неумолимыхъ и потрясающихъ словахъ стихотворенія, посвященнаго отравленному рабу,
покажетъ намъ и мрачную трагедію самого Анчара, котораго природа жаждущихъ степей породила въ день гнѣва и который стоить теперь