Барклаевъ де Толли, исправить поэтъ, который заступится за нихъ, и вообще нельзя отвергнуть міра, доколь въ подлунномъ мірѣ живъ будетъ хоть одинъ піитъ. И на человѣчество, какъ на еди
ный нравственный организмъ, не ложится пятно позора. Поэтому, несмотря на всѣ мгновенныя вспышки укоризны и горечи, у Пуш
кина незыблема вѣра въ людей, и нѣтъ для него сомнѣнія въ ихъ исконно-доброй природѣ. Поэтому духовный аристократизмъ соеди
няется у него съ глубокой нравственной доступностью, и, кромѣ счастья—роптанью не внимать толпы непросвѣщенной, онъ знаетъ радость—участьемъ отвѣчать застѣнчивой мольбѣ. Эти гордые совѣты царственнаго одиночества: живи одинъ, останься твердъ, спокоенъ и угрюмъ, ты самъ свой высшій судъ, обиды не страшись, не требуй и вѣнца, не дѣлись съ толпою пламеннымъ восторгомъ—они относятся не только къ поэту, но и ко всякому человѣку; однако вовсе не славятъ они холода и надменности, а представляютъ собою великія заповѣди безкорыстія, восхваленіе душевнаго міра, довѣріе къ его безмолвному суду, который возвы
шается надъ измѣнчивыми приговорами внѣшней среды. Пушкинъ могъ бы постоянно жить одинъ, въ самомъ себѣ, питать въ своей душѣ долгія думы, плѣнникъ духовнаго Ватикана,—такъ обширенъ
и обиленъ былъ его внутренній домъ. И на вопросъ, зародившійся отъ горечи разочарованія: кого жъ любить? кому же вѣрить? кто не измѣнитъ намъ одинъ?—онъ не только съ оттѣнкомъ печальной ироніи, но и серьезно могъ бы отвѣтить: любите самого себя. Это потому, что онъ вѣрилъ въ свои нравственныя силы, себя уважалъ. И это находится въ неизбѣжной связи съ тѣмъ важнѣйшимъ фактомъ его человѣческой и поэтической біографіи, что Пуш
кинъ всегда былъ самимъ собою. Такой подражающій, онъ въ то же время ни для кого не былъ внушаемъ,—даже для самого себя; даже себѣ онъ себя не порабощалъ, и никто и ничто его не гипнотизировали. Онъ, напримѣръ, повѣрилъ Овидію и настроилъ себя на то, чтобы въ странѣ его изгнанія увидѣть пустыню мрач
ную, туманы, снѣга, нивы безъ тѣней, холмы безъ винограда; но взоръ измѣнилъ обманутымъ мечтаньямъ—и поэтъ, искренній, свободный, честный, сознался:
Изгнаніе твое плѣнило втайнѣ очи,
Привыкшія къ снѣгамъ угрюмой полуночи,
и во имя правды легко разстался съ подготовленнымъ и ожидавшимся настроеніемъ; отъ этого не исчезла поэзія и красота, потому что она для Пушкина была повсюду. Вообще, поразительно, до какой степени это міровое эхо было вмѣстѣ съ тѣмъ незави
ный нравственный организмъ, не ложится пятно позора. Поэтому, несмотря на всѣ мгновенныя вспышки укоризны и горечи, у Пуш
кина незыблема вѣра въ людей, и нѣтъ для него сомнѣнія въ ихъ исконно-доброй природѣ. Поэтому духовный аристократизмъ соеди
няется у него съ глубокой нравственной доступностью, и, кромѣ счастья—роптанью не внимать толпы непросвѣщенной, онъ знаетъ радость—участьемъ отвѣчать застѣнчивой мольбѣ. Эти гордые совѣты царственнаго одиночества: живи одинъ, останься твердъ, спокоенъ и угрюмъ, ты самъ свой высшій судъ, обиды не страшись, не требуй и вѣнца, не дѣлись съ толпою пламеннымъ восторгомъ—они относятся не только къ поэту, но и ко всякому человѣку; однако вовсе не славятъ они холода и надменности, а представляютъ собою великія заповѣди безкорыстія, восхваленіе душевнаго міра, довѣріе къ его безмолвному суду, который возвы
шается надъ измѣнчивыми приговорами внѣшней среды. Пушкинъ могъ бы постоянно жить одинъ, въ самомъ себѣ, питать въ своей душѣ долгія думы, плѣнникъ духовнаго Ватикана,—такъ обширенъ
и обиленъ былъ его внутренній домъ. И на вопросъ, зародившійся отъ горечи разочарованія: кого жъ любить? кому же вѣрить? кто не измѣнитъ намъ одинъ?—онъ не только съ оттѣнкомъ печальной ироніи, но и серьезно могъ бы отвѣтить: любите самого себя. Это потому, что онъ вѣрилъ въ свои нравственныя силы, себя уважалъ. И это находится въ неизбѣжной связи съ тѣмъ важнѣйшимъ фактомъ его человѣческой и поэтической біографіи, что Пуш
кинъ всегда былъ самимъ собою. Такой подражающій, онъ въ то же время ни для кого не былъ внушаемъ,—даже для самого себя; даже себѣ онъ себя не порабощалъ, и никто и ничто его не гипнотизировали. Онъ, напримѣръ, повѣрилъ Овидію и настроилъ себя на то, чтобы въ странѣ его изгнанія увидѣть пустыню мрач
ную, туманы, снѣга, нивы безъ тѣней, холмы безъ винограда; но взоръ измѣнилъ обманутымъ мечтаньямъ—и поэтъ, искренній, свободный, честный, сознался:
Изгнаніе твое плѣнило втайнѣ очи,
Привыкшія къ снѣгамъ угрюмой полуночи,
и во имя правды легко разстался съ подготовленнымъ и ожидавшимся настроеніемъ; отъ этого не исчезла поэзія и красота, потому что она для Пушкина была повсюду. Вообще, поразительно, до какой степени это міровое эхо было вмѣстѣ съ тѣмъ незави