шечная мутка, которая жужжитъ теперь около меня въ солнечномъ лучѣ, и та даже во всемъ этомъ пирѣ и хорѣ участ
ница, мѣсто знаетъ свое, любитъ его и счастлива, а я одинъ выкидышъ и только по малодушію моему до сихъ поръ не хотѣлъ понять это!»
Князь Мышкинъ ходитъ раннимъ утромъ по парку, вспомпнаетъ чтеніе Ипполита. «Одно давно забытое воспоминаніе за
шевелилось въ немъ и вдругъ разомъ выяснилось. Это было въ Швейцаріи, въ первый годъ его лѣченія. Онъ разъ зашелъ въ горы, въ ясный, солнечный день, и долго ходилъ съ одною мучительною, но никакъ не воплощавшеюся мыслью. Предъ нимъ было блестящее небо, внизу—озеро, кругомъ—горизонта, свѣтлый н безконечный. Онъ долго смотрѣлъ и терзался. Ему вспомнилось теперь, какъ простиралъ онъ руки своп въ эту свѣтлую, безконечную синеву и плакалъ. Мучило его то, что всему этому онъ совсѣмъ чужой. Что же это за пиръ, что же это за всегдашній великій праздникъ, которому нѣтъ конца и къ которому тянетъ его давно, всегда, съ самаго дѣтства, и къ которому онъ никакъ не можетъ пристать. Каждое утро восходитъ такое же свѣтлое солнце, каждое утро на водопадѣ раду
мѣсто знаетъ своё, любитъ его и счастлива»; каждая-то травка растетъ и счастлива! И у всего свой путь, и все знаетъ свой путь, съ пѣснью отходитъ и съ иѣсныо приходить; одинъ онъ ничего не знаетъ, ничего не понимаетъ, ни людей, ни звуковъ, всему чужой и выкидышъ. О, онъ, конечно, не могъ говорить тогда этими словами и высказать свой вопросъ; онъ мучился глухо и нѣмо; но теперь ему казалось, что онъ все это говорить и тогда».
Далека отъ человѣка жизнь природы; «духомъ нѣмымъ и глухимъ» полна для него эта таинственная жизнь. Далеки и животныя. Ихъ нѣтъ вокругъ человѣка, онъ не соприкасается душою съ ихъ могучею и загадочною, не умомъ постигаемою силою жизни. Лишь рѣдко, до странности рѣдко является близъ героевъ Достоевскаго то или другое животное,—и, Боже мой, въ какомъ видѣ! Искалѣченное, униженное и забитое, полное того же мрака, которымъ полна и природа.
Собака Азорка въ «Униженныхъ и окорбленныхъ»: «Шерсть на неіі почти вся вылѣзла, тоже и на хвостѣ. Длинноухая голова угрюмо свѣшивалась внизъ. Въ жизнь мою я не встрѣ
ница, мѣсто знаетъ свое, любитъ его и счастлива, а я одинъ выкидышъ и только по малодушію моему до сихъ поръ не хотѣлъ понять это!»
Князь Мышкинъ ходитъ раннимъ утромъ по парку, вспомпнаетъ чтеніе Ипполита. «Одно давно забытое воспоминаніе за
шевелилось въ немъ и вдругъ разомъ выяснилось. Это было въ Швейцаріи, въ первый годъ его лѣченія. Онъ разъ зашелъ въ горы, въ ясный, солнечный день, и долго ходилъ съ одною мучительною, но никакъ не воплощавшеюся мыслью. Предъ нимъ было блестящее небо, внизу—озеро, кругомъ—горизонта, свѣтлый н безконечный. Онъ долго смотрѣлъ и терзался. Ему вспомнилось теперь, какъ простиралъ онъ руки своп въ эту свѣтлую, безконечную синеву и плакалъ. Мучило его то, что всему этому онъ совсѣмъ чужой. Что же это за пиръ, что же это за всегдашній великій праздникъ, которому нѣтъ конца и къ которому тянетъ его давно, всегда, съ самаго дѣтства, и къ которому онъ никакъ не можетъ пристать. Каждое утро восходитъ такое же свѣтлое солнце, каждое утро на водопадѣ раду
га; каждая «маленькая мушка во всемъ этомъ хорѣ участница:
мѣсто знаетъ своё, любитъ его и счастлива»; каждая-то травка растетъ и счастлива! И у всего свой путь, и все знаетъ свой путь, съ пѣснью отходитъ и съ иѣсныо приходить; одинъ онъ ничего не знаетъ, ничего не понимаетъ, ни людей, ни звуковъ, всему чужой и выкидышъ. О, онъ, конечно, не могъ говорить тогда этими словами и высказать свой вопросъ; онъ мучился глухо и нѣмо; но теперь ему казалось, что онъ все это говорить и тогда».
Далека отъ человѣка жизнь природы; «духомъ нѣмымъ и глухимъ» полна для него эта таинственная жизнь. Далеки и животныя. Ихъ нѣтъ вокругъ человѣка, онъ не соприкасается душою съ ихъ могучею и загадочною, не умомъ постигаемою силою жизни. Лишь рѣдко, до странности рѣдко является близъ героевъ Достоевскаго то или другое животное,—и, Боже мой, въ какомъ видѣ! Искалѣченное, униженное и забитое, полное того же мрака, которымъ полна и природа.
Дрянной трактирчикъ на Петербургской Сторонѣ. «Пахло пригорѣлымъ масломъ. Гадко было. Надъ головой моей тюкалъ носомъ о дно своей клѣтки безголосый соловей, мрачный и задумчивый».
Собака Азорка въ «Униженныхъ и окорбленныхъ»: «Шерсть на неіі почти вся вылѣзла, тоже и на хвостѣ. Длинноухая голова угрюмо свѣшивалась внизъ. Въ жизнь мою я не встрѣ