съ другими людьми, съ человѣчествомъ. Труднѣе всего для этого человѣка-одиночки вообразить себя и представить, какъ можно изъ себя любить людей или даже просто «быть благороднымъ».
«— Да чортъ мнѣ до будущаго,—восклидаетъ Подростокъ,— когда я одинъ только разъ на свѣтѣ живу! Что мнѣ за дѣло о томъ, что будетъ черезъ тысячу лѣтъ съ этимъ вашимъ человѣчествомъ, если мнѣ за это—ни любви, ни будущей жизни, ни признанья за мной подвига?»
Человѣкъ органически не способенъ любить людей,—это на всѣ лады повторяютъ разнообразнѣйшіе герои Достоевскаго.
«— По-моему,—говорить Версиловъ,—человѣкъ созданъ съ физическою невозможностью любить своего ближняго. «Любовь къ человѣчеству» надо понимать лишь къ тому человѣчеству, которое ты же самъ и создалъ въ душѣ своей».
Такъ же высказываются Иванъ Карамазовъ, Настасья Филипповна, многіе другіе. И уже прямо отъ себя Достоевскій въ «Дневникѣ писателя» пишетъ: «Я объявляю, что любовь къ человѣчеству—даже совсѣмъ немыслима, непонятна и совсѣмъ невозможна безъ совмѣстной вѣры въ безсмертіе души человеческой» (Курсивъ Достоевскаго).
Разъ же нѣтъ этой толкающей силы, разъ человѣку предоставлено свободно проявлять самого себя,—то какая ужъ тутъ любовь къ человѣчеству! Нѣтъ злодѣйства и нѣтъ пакости, къ которой бы не потянуло человѣка. Мало того: только къ злодѣйству или къ пакости онъ и потянется.
Иванъ Карамазовъ утверждаетъ, что «для каждаго лица, не вѣрующаго ни въ Бога, ни въ безсмертіе свое, нравственный законъ природы долженъ немедленно измѣннться въ пол
ную противоположность прежнему религіозному; эгоизмъ даже до злодѣйства не только долженъ быть дозволенъ человѣку, но даже признанъ необходимымъ, самымъ разумнымъ и чуть ли не благороднѣйшимъ исходомъ въ его положены».
Сдерживать такого человѣка могутъ соображенія только чистовнѣшняго свойства, — боязнь, напр., общественная мнѣнія и т. п. Достоевскаго чрезвычайно интересуетъ такой вопросъ:
«— Положимъ, вы жили на лунѣ, вы тамъ, положимъ, сдѣлали злодѣйство, или, главное, стыдъ, т.-е. позоръ, только очень подлый и... смѣшной... Но теперь вы здѣсь и смотрите на луну отсюда: какое вамъ дѣло здѣсь до всего того, что вы тамъ надѣлали, и что тамошніе будутъ плевать на васъ тысячу лѣтъ, не правда ли?»
Этотъ вопросъ задаетъ Ставрогннъ Кириллову. Совсѣмъ такой же вопросъ задаетъ себѣ герой «Сна смѣшного человѣка». Въ жпзнп приходится скрывать свою тайную сущность, непре
«— Да чортъ мнѣ до будущаго,—восклидаетъ Подростокъ,— когда я одинъ только разъ на свѣтѣ живу! Что мнѣ за дѣло о томъ, что будетъ черезъ тысячу лѣтъ съ этимъ вашимъ человѣчествомъ, если мнѣ за это—ни любви, ни будущей жизни, ни признанья за мной подвига?»
Человѣкъ органически не способенъ любить людей,—это на всѣ лады повторяютъ разнообразнѣйшіе герои Достоевскаго.
«— По-моему,—говорить Версиловъ,—человѣкъ созданъ съ физическою невозможностью любить своего ближняго. «Любовь къ человѣчеству» надо понимать лишь къ тому человѣчеству, которое ты же самъ и создалъ въ душѣ своей».
Такъ же высказываются Иванъ Карамазовъ, Настасья Филипповна, многіе другіе. И уже прямо отъ себя Достоевскій въ «Дневникѣ писателя» пишетъ: «Я объявляю, что любовь къ человѣчеству—даже совсѣмъ немыслима, непонятна и совсѣмъ невозможна безъ совмѣстной вѣры въ безсмертіе души человеческой» (Курсивъ Достоевскаго).
Разъ же нѣтъ этой толкающей силы, разъ человѣку предоставлено свободно проявлять самого себя,—то какая ужъ тутъ любовь къ человѣчеству! Нѣтъ злодѣйства и нѣтъ пакости, къ которой бы не потянуло человѣка. Мало того: только къ злодѣйству или къ пакости онъ и потянется.
Иванъ Карамазовъ утверждаетъ, что «для каждаго лица, не вѣрующаго ни въ Бога, ни въ безсмертіе свое, нравственный законъ природы долженъ немедленно измѣннться въ пол
ную противоположность прежнему религіозному; эгоизмъ даже до злодѣйства не только долженъ быть дозволенъ человѣку, но даже признанъ необходимымъ, самымъ разумнымъ и чуть ли не благороднѣйшимъ исходомъ въ его положены».
Сдерживать такого человѣка могутъ соображенія только чистовнѣшняго свойства, — боязнь, напр., общественная мнѣнія и т. п. Достоевскаго чрезвычайно интересуетъ такой вопросъ:
«— Положимъ, вы жили на лунѣ, вы тамъ, положимъ, сдѣлали злодѣйство, или, главное, стыдъ, т.-е. позоръ, только очень подлый и... смѣшной... Но теперь вы здѣсь и смотрите на луну отсюда: какое вамъ дѣло здѣсь до всего того, что вы тамъ надѣлали, и что тамошніе будутъ плевать на васъ тысячу лѣтъ, не правда ли?»
Этотъ вопросъ задаетъ Ставрогннъ Кириллову. Совсѣмъ такой же вопросъ задаетъ себѣ герой «Сна смѣшного человѣка». Въ жпзнп приходится скрывать свою тайную сущность, непре