ними обращаться, какъ себя держать, какъ ставить кресла и стулья, въ какихъ каретахъ ѣздятъ и т. д. Онъ былъ сильно «инаморатъ
(влюбленъ) въ нѣкую «читадинку» (гражданку) и въ отношеніяхъ къ одному жентильому у него «близко было duellio».
При всемъ томъ усвоеніе европеизма было у Куракина очень поверхностнымъ. Онъ остался старымъ московскимъ человѣкомъ не менѣе, чѣмъ П. А. Толстой. Многое и для него, какъ и для Толстого,
оставалось чуждо. Такъ напримѣръ оба они проявляютъ очень мало чутья къ искусству. Для Толстого статуя Венеры Медицейской — «поганый богъ Венусъ»; для Куракина памятникъ Эразма Роттердам
скаго: «мужикъ, вылитой, мѣдной, на знакъ тому, которой былъ человѣкъ гораздо ученой, и часто людей училъ и тому на знакъ то сдѣлано».
Этотъ внѣшній типъ усвоенія европеизма, мы встрѣтимъ впослѣдствіи въ лицѣ щеголей «петиметровъ», которыхъ высмѣиваетъ рус
ская литература 18-го вѣка, начиная съ Кантемира. Они были смѣшны противорѣчіемъ между своими претензіями на европейскую свѣтскость и дѣйствительнымъ варварствомъ, они раздражали своимъ слѣпымъ подражаніемъ европейскому, безъ пониманія его смысла, но и они
были не безполезны. Ихъ слѣпое подражаніе модѣ прокладывало дорогу кой чему такому, что не могло быть занесено практичными людьми типа Толстого. Мы отмѣчали уже, что, какъ Толстой, такъ и Куракинъ, мало чутки къ искусству; не болѣе воспріимчивы они и къ красотамъ природы. Такая односторонность, выработавшаяся благодаря нѣкоторымъ особенностямъ міросозерцанія Московской Руси, грозила сохраниться и въ новой русской образованности, которой Петръ придалъ опредѣленно практическій характеръ. На выручку пришла мода и подражательность. Въ числѣ «плезировъ», которые онъ видѣлъ въ Римѣ, Б. Куракинъ описываетъ такой обычай.
«И въ мѣсяцѣ іюлѣ и августѣ есть обычай такой въ Римѣ, что съѣзжаются принципы (князья) между собою и споруются поэтич
ными виршами, также и по знатнымъ улицамъ многіе на виршахъ
поэтическихъ говорятъ и отвѣтство другъ другу даютъ, на которые споры многіе съѣзжаются и сходятся и слушаютъ, а то всегда бываетъ къ ночи».
Подобного рода обычаи, разныя свѣтскія развлеченія, въ которыхъ необходимымъ элементомъ была поэзія, были тогда распространены въ Европѣ. Люди типа Б. Куракина, какъ ни мало чутки они къ поэзіи, усваивали взглядъ на послѣднюю, какъ на необходимый элементъ свѣтскости. Отсюда стремленіе пересаживать европейскую по
(влюбленъ) въ нѣкую «читадинку» (гражданку) и въ отношеніяхъ къ одному жентильому у него «близко было duellio».
При всемъ томъ усвоеніе европеизма было у Куракина очень поверхностнымъ. Онъ остался старымъ московскимъ человѣкомъ не менѣе, чѣмъ П. А. Толстой. Многое и для него, какъ и для Толстого,
оставалось чуждо. Такъ напримѣръ оба они проявляютъ очень мало чутья къ искусству. Для Толстого статуя Венеры Медицейской — «поганый богъ Венусъ»; для Куракина памятникъ Эразма Роттердам
скаго: «мужикъ, вылитой, мѣдной, на знакъ тому, которой былъ человѣкъ гораздо ученой, и часто людей училъ и тому на знакъ то сдѣлано».
Этотъ внѣшній типъ усвоенія европеизма, мы встрѣтимъ впослѣдствіи въ лицѣ щеголей «петиметровъ», которыхъ высмѣиваетъ рус
ская литература 18-го вѣка, начиная съ Кантемира. Они были смѣшны противорѣчіемъ между своими претензіями на европейскую свѣтскость и дѣйствительнымъ варварствомъ, они раздражали своимъ слѣпымъ подражаніемъ европейскому, безъ пониманія его смысла, но и они
были не безполезны. Ихъ слѣпое подражаніе модѣ прокладывало дорогу кой чему такому, что не могло быть занесено практичными людьми типа Толстого. Мы отмѣчали уже, что, какъ Толстой, такъ и Куракинъ, мало чутки къ искусству; не болѣе воспріимчивы они и къ красотамъ природы. Такая односторонность, выработавшаяся благодаря нѣкоторымъ особенностямъ міросозерцанія Московской Руси, грозила сохраниться и въ новой русской образованности, которой Петръ придалъ опредѣленно практическій характеръ. На выручку пришла мода и подражательность. Въ числѣ «плезировъ», которые онъ видѣлъ въ Римѣ, Б. Куракинъ описываетъ такой обычай.
«И въ мѣсяцѣ іюлѣ и августѣ есть обычай такой въ Римѣ, что съѣзжаются принципы (князья) между собою и споруются поэтич
ными виршами, также и по знатнымъ улицамъ многіе на виршахъ
поэтическихъ говорятъ и отвѣтство другъ другу даютъ, на которые споры многіе съѣзжаются и сходятся и слушаютъ, а то всегда бываетъ къ ночи».
Подобного рода обычаи, разныя свѣтскія развлеченія, въ которыхъ необходимымъ элементомъ была поэзія, были тогда распространены въ Европѣ. Люди типа Б. Куракина, какъ ни мало чутки они къ поэзіи, усваивали взглядъ на послѣднюю, какъ на необходимый элементъ свѣтскости. Отсюда стремленіе пересаживать европейскую по