слов, поэтому, оговариваю ее неизбежную гадательность; некоторым залогом ее если не достоверности, то сравнительного правдоподобия является то обстоятельство, что я давно с нею ношусь, часто и долго ее проверял и использовал для нее, кажется, все материалы, которые давали в мое распоряжение как исторический, так и сравнительный методы.
В основу этой конструкции должно лечь мнение, противоположное тому, которое со времен Гердера царствует и в теории, и в истории литературы—а именно мнению о предпола
гаемом временном первенстве поэзии перед прозой. Это ошибочное мнение легко могло возникнуть под влиянием недостаточных наблюдений путешественников и миссио
неров; внолне естественно, что песня, сопровождаемая музыкой и часто пляской, скорее привлекала внимание европейца, чем прозаическая сокровищница, передаваемая в тишине и нередко под покровом тайны учителем ученику. Все же более длитель
ные и усердные наблюдения вскрыли и ее, и этнологические исурналы последних десятилетий в достаточном обилии приносят нам наряду с поэтическим и прозаический фолклор первобытных народов.
Эти данные этнологического опыта вполне подтверждаются и об’ясняются результатами психологического анализа. Из трех категорий, на которые распадаются явления нашего сознания—чувствований, представлений и волевых актов—непосредственно творческими в области литературы, как и художе
ства вообще, являются первые два; и хотя внутренний опыт не дает нам ни такого представления, которое не сопровожда
лось бы каким нибудь чувствованием, ни такого чувствования, которое не вызывалось бы каким нибудь представлением или не вело бы к нему, все же мы, считаясь с преобладанием того или другого элемента, можем установить эти две категории так асе как практические источники художественного слова. Теперь нетрудно понять, что то взволнованное состояние души, которое вызывается наличностью сильного чувствования, как