комъ, путеводной звѣздой даже и въ самыя темныя и роковыя минуты «го судьбы, то ужъ, конечно, лишь одно это первоначальное дѣтское впечатлѣніе дѣтскихъ слезъ, дѣтскихъ рыданій, обнявшись гдѣ-нибудь украдкой, чтобы не видали (какъ разсказывалъ онъ мнѣ), съ мученицей — матерью, съ существомъ столь любившимъ его».
Этотъ разговоръ происходилъ, когда .Некрасову было уже около 30. лѣтъ, “и если дѣтскія впечатлѣнія и тогда были настолько сильны, что вызывали слезы горечи и страданія, то легко себѣ представить, какимъ тяжелымъ гнетомъ ложились они на воспріимчивую душу будущаго поэта. Какое страшное отвращеніе и непримиримое ожесточеніе долженъ былъ Онъ вынести ко всему давящему болѣе слабаго, а съ другой стороны — какое горячее сочувствіе ко всѣмъ невинно страдающимъ, ко всѣмъ «упиженнымъ и оскорбленнымъ». Такъ, естественнымъ образомъ, должна была подѣйствовать на маленькаго Некрасова семейная обстановка.
Точно чтобы дополнить и еще болѣе усилить эти тяжелыя впечатлѣнія, вынесенныя изъ родной семьи, судьба окружаетъ его дѣтскіе годы такими явленіями общественной жизни, которыя тоже должны были вызывать въ немъ состраданіе къ несчастнымъ, скорбь за ихъ горькую долю.
Село Грешнево, имѣніе Некрасовыхъ, было расположено на низовой ярославско-костромской дорогѣ (Владимирскій или Сибирскій трактъ), по которой не разъ проходили партіи закованныхъ въ цѣпи ссыльныхъ; вблизи протекала Волга. Великой русской рѣкѣ суждено было впервые, если вѣрить Некрасову, пробудить въ немъ чувство сожалѣнія къ народу и его страдальцамъ въ лицѣ бурлаковъ. Услыхавъ впервые бурлацкій «стонъ», говорить Некрасовъ:
Я былъ испуганъ, оглушенъ, Я знать хотѣлъ, что значить онъ, И долго берегомъ рѣки
Бѣжалъ. Устали бурлаки,
Котелъ съ расшивы принесли, Усѣлись, развели костеръ И межъ собою повели
Неторопливый разговоръ. — Когда-то въ Нижній попадемъ? Одинъ сказалъ: когда бъ попасть
Хоть на Илью... «Авось придемъ», Другой съ болѣзненнымъ лицомъ, Ему отвѣтилъ: «эхъ, напасть! Когда бы зажило плечо,
Тянулъ бы лямку, какъ медвѣдь, А кабы къ утру умереть — Такъ лучше было бы еще».
Онъ замолчалъ и навзничь легъ. Я этихъ словъ понять не могъ, Но тотъ, который ихъ сказалъ,
Угрюмый, тихій и больной, Съ тѣхъ поръ меня не покидалъ! Онъ и теперь передо мной: Лохмотья жалкой нищеты, Изнеможенныя черты
И выражающій укоръ
Спокойно безнадежный взоръ... Безъ шапки, блѣдный, чуть живой, Лишь поздно вечеромъ домой Я воротился...
О горько, горько я рыдалъ, Когда въ то утро я стоялъ На берегу родной рѣки
И въ первый разъ ее назвалъ Рѣкою рабства и тоски!...
Что я въ ту пору замышлялъ, Созвавъ товарищей — дѣтей, Какія клятвы я давалъ —
Пускай умретъ въ душѣ моей, Чтобъ кто-нибудь не осмѣялъ!
То же народное горе и страданіе узналъ маленькій Некрасовъ и въ другой формѣ, когда онъ неоднократно вмѣстѣ съ отцомъ, занимавшимъ одно время должность исправника, присутствовалъ при различныхъ
Этотъ разговоръ происходилъ, когда .Некрасову было уже около 30. лѣтъ, “и если дѣтскія впечатлѣнія и тогда были настолько сильны, что вызывали слезы горечи и страданія, то легко себѣ представить, какимъ тяжелымъ гнетомъ ложились они на воспріимчивую душу будущаго поэта. Какое страшное отвращеніе и непримиримое ожесточеніе долженъ былъ Онъ вынести ко всему давящему болѣе слабаго, а съ другой стороны — какое горячее сочувствіе ко всѣмъ невинно страдающимъ, ко всѣмъ «упиженнымъ и оскорбленнымъ». Такъ, естественнымъ образомъ, должна была подѣйствовать на маленькаго Некрасова семейная обстановка.
Точно чтобы дополнить и еще болѣе усилить эти тяжелыя впечатлѣнія, вынесенныя изъ родной семьи, судьба окружаетъ его дѣтскіе годы такими явленіями общественной жизни, которыя тоже должны были вызывать въ немъ состраданіе къ несчастнымъ, скорбь за ихъ горькую долю.
Село Грешнево, имѣніе Некрасовыхъ, было расположено на низовой ярославско-костромской дорогѣ (Владимирскій или Сибирскій трактъ), по которой не разъ проходили партіи закованныхъ въ цѣпи ссыльныхъ; вблизи протекала Волга. Великой русской рѣкѣ суждено было впервые, если вѣрить Некрасову, пробудить въ немъ чувство сожалѣнія къ народу и его страдальцамъ въ лицѣ бурлаковъ. Услыхавъ впервые бурлацкій «стонъ», говорить Некрасовъ:
Я былъ испуганъ, оглушенъ, Я знать хотѣлъ, что значить онъ, И долго берегомъ рѣки
Бѣжалъ. Устали бурлаки,
Котелъ съ расшивы принесли, Усѣлись, развели костеръ И межъ собою повели
Неторопливый разговоръ. — Когда-то въ Нижній попадемъ? Одинъ сказалъ: когда бъ попасть
Хоть на Илью... «Авось придемъ», Другой съ болѣзненнымъ лицомъ, Ему отвѣтилъ: «эхъ, напасть! Когда бы зажило плечо,
Тянулъ бы лямку, какъ медвѣдь, А кабы къ утру умереть — Такъ лучше было бы еще».
Онъ замолчалъ и навзничь легъ. Я этихъ словъ понять не могъ, Но тотъ, который ихъ сказалъ,
Угрюмый, тихій и больной, Съ тѣхъ поръ меня не покидалъ! Онъ и теперь передо мной: Лохмотья жалкой нищеты, Изнеможенныя черты
И выражающій укоръ
Спокойно безнадежный взоръ... Безъ шапки, блѣдный, чуть живой, Лишь поздно вечеромъ домой Я воротился...
О горько, горько я рыдалъ, Когда въ то утро я стоялъ На берегу родной рѣки
И въ первый разъ ее назвалъ Рѣкою рабства и тоски!...
Что я въ ту пору замышлялъ, Созвавъ товарищей — дѣтей, Какія клятвы я давалъ —
Пускай умретъ въ душѣ моей, Чтобъ кто-нибудь не осмѣялъ!
То же народное горе и страданіе узналъ маленькій Некрасовъ и въ другой формѣ, когда онъ неоднократно вмѣстѣ съ отцомъ, занимавшимъ одно время должность исправника, присутствовалъ при различныхъ