чтобы я въ такія минуты вѣрилъ въ возможность подобныхъ вещей, но я боялся, чтобы воображеніе не представило мнѣ какого-нибудь призрака, какъ нѣчто реальное . Онъ вѣчно жаловался не только на настоящія болѣзни, но и на мнимыя. Ему не было еще тридцати лѣтъ, когда онъ былъ уже вполнѣ жертвой ипохондріи; однажды
онъ писалъ: „мое нервическое расположеніе всякую мысль превращаетъ въ ощущеніе, до такой степени, что вмѣсто словъ у меня каждый разъ вырывается либо смѣхъ, либо слезы, либо жестъ“— черта истерической натуры; кромѣ того, есть основаніе думать, что половое чувство никогда въ немъ не пробуждалось. Всю свою жизнь Чаадаевъ прожилъ любимымъ львомъ московскихъ салоновъ, но его отношенія къ обществу вытекали не изъ той обычной обывательской скуки, что гонитъ другъ къ другу людей, которымъ тяжело остаться наединѣ съ самими собою, потому что имъ нечего сказать себѣ; имъ страшна собственная душевная пустота: общество, салоны, англійскій клубъ были для Чаадаева скорѣе учительской каѳедрой, на
которой онъ появлялся, чтобы дѣлать то дѣло, которое считалъ цѣлью своей жизни. По духу же Чаадаевъ былъ человѣкъ замкнутый, знавшіе его считали его затворником^ и были однажды немало уди
влены, когда послѣ долгаго уединенія (въ которомъ созрѣли знаме
нитая „философскія письма1*) онъ снова появился въ обществѣ. Въ молодые годы онъ старался подавить свою склонность къ затворничеству: le beau Tchadayeff, ловкій, всегда безукоризненно одѣтый,
былъ одной изъ самыхъ популярныхъ въ столичномъ большомъ свѣтѣ фигуръ, но всѣмъ въ глаза бросалась его величавая стро

гость, и юноша Пушкинъ очертилъ юношу Чаадаева словами: „всегда мудрецъ, а иногда мечтатель и вѣтреной толпы безстрастный наблю

датель . Когда Пушкину понадобилось въ забавно-сатирической шуткѣ о лейбъ-гусарскихъ офицерахъ, перечисляя всѣхъ гусаръ, опредѣлить однимъ словомъ самый отличительный признакъ Чаадаева, онъ сказалъ: „Чадаева гордость ; въ одномъ изъ . онѣгинскихъ варіантовъ Пушкинъ, разсказывая о дендизмѣ своего героя, сравни
ваетъ его съ Чаадаевымъ: „второй Чадаевъ, мой Евгеній, боясь ревнивыхъ осужденій, въ своей одеждѣ былъ пёдантъ и то, что мы назвали франтъ ... Внѣшняя „гордость , очевидно, служила щитомъ этой глубокой, сильно чувствующей душѣ. Военная карьера, несмотря на самыя блестящія связи, не удалась Чаадаеву, какъ не удалась бы никакая другая,—просто потому, что его рано стали занимать интересы мыслителя и перестала интересовать служба; къ счастью, • крупное родовое имѣніе достаточно обезпечивало его. Онъ всецѣло отдался своимъ думамъ. Никто изъ самыхъ близкихъ родныхъ не подозрѣвалъ, что происходило въ душѣ Чаадаева. Одно время онъ былъ масономъ, былъ даже прикосновененъ къ тайному обществу, но могучія вѣянія эпохи задѣвали его только по касательной, не проникая въ глубь сердца. Пушкинъ, видѣвшій въ немъ „Периклеса и даже „Брута , вмѣстѣ съ нимъ ждалъ „съ томленьемъ упованья