Секретъ о. Гервасія.
Почти забыли первое названіе «коровья смерть», данное плоскому большому камню на тропинкѣ, идущей по верху лѣсистаго кряжа, далеко выступающему, какъ бы висящему надъ широкой долиной, открытой къ востоку. Это старое названіе было дано съ незапамятныхъ временъ, когда еще не существовало Нагорно-Успенской обители,—было дано крестьянами, воображеніе которыхъ было разъ навсегда поражено зрѣлищемъ неизвѣстно откуда забредшей въ лѣсную гущу коровы и тамъ издохшей, жалобно мыча у всѣхъ на глазахъ. Никакихъ послѣдствій: ни падежа, ни засухи, ни болѣзней, ни войны не послѣдовало за этимъ страннымъ явленіемъ, только за камнемъ осталось прозвище «коровья смерть». Теперь, вотъ уже лѣтъ десять, камень называютъ «Гервасіева думка», съ тѣхъ поръ, какъ новый игуменъ Нагорно.-Успенскаго монастыря, о. Гервасій, облюбовалъ эту скалу для долгихъ своихъ думъ и мечтаній.
Внизу широко разбѣгалась долина, почти уже сибирская, зауральская, съ темною зеленью дубравъ и луговъ, съ густою синью будто недвижной рѣки, съ сизо-черными тѣнями отъ облаковъ. Жилья почти нѣтъ, кругло все, просторно, густо и темно-кудряво! Словно разлили медленно какимъ-то чудомъ ожиженный синій съ прозеленью лабрадоръ камень, или павлинъ-птица хвостъ распустила, да такъ и осталась.
Къ этому застылому раздолью необыкновенно подходило лицо о. Гервасія, когда онъ сидѣлъ на камнѣ,
охвативъ руками колѣни,—строгое, смѣлое, темное съ благороднымъ сквозь черную бороду ртомъ и какими-то «петровскими», своевольными, теперь слегка притушенными глазами—«вѣщими зеницами».
Будь Успенскій монастырь ближе къ губернскому городу, вѣроятно, благочестивыя дамы не замедлили бы создать вокругъ сравнительно молодого игумена романтическую легенду. Десять лѣтъ тому назадъ о. Гервасію не было тридцати лѣтъ, онъ былъ красивъ, изъ благородныхъ, въ міру любилъ и обладалъ энергичнымъ и сдержаннымъ характеромъ. Конечно, сейчасъ же оказалось бы, что онъ былъ лихимъ гусаромъ, графомъ, имѣлъ массу связей, дуэль съ сановнымъ лицомъ, что ему грозила опасность ссылки и т. п. И, навѣрное, не одна изъ губернскихъ львицъ захотѣла бы повторить исторію «Отца Сергія».
Но Успенскій монастырь находился въ такой глуши, что губернскія дамы туда не забредали, а простыя богомолки не интересовались любовными легендами, такъ что всѣ охотно вѣрили, что небольшой круглый портретъ молодой женщины съ милымъ лицомъ, висѣвшій въ кельѣ о. Гервасія, изображаетъ, дѣйствительно, его будто бы покойную сестру. Да и въ самомъ дѣлѣ она умерла для его сердца, для его памяти, и онъ молился за нее, почти какъ за сестру.
Игуменъ не былъ слишкомъ популяренъ ни въ своемъ монастырѣ, ни среди прихожанъ и богомольцевъ, можетъ быть, потому, что въ самомъ его характерѣ мало было свойствъ чи
сто русскаго старца. Сдержанный и энергичный, благочестивый какимъ-то воинствующимъ благочестіемъ, всегда борющійся и съ собою, и съ замѣчаемой вокругъ неправдою или слабостью,—онъ производилъ впечатлѣніе строгаго строителя, одинокаго и нѣсколько гордаго, далекаго отъ умильнаго растворенія простоты и блаженности весеннихъ русскихъ старцевъ, что сидятъ подъ яблонями въ пчельникѣ и простыми, простыми словами, которыя неизвѣстно откуда идутъ,—отъ старцева сердца, отъ яблоннаго духа, отъ неба родного, отъ жужжанія пчелъ, «Божьихъ работницъ», прямымъ лучомъ растопляютъ простыя, уныніемъ опустошенныя, озлобленныя, умиленныя, слезныя сердца,—идутъ въ самый завѣтный покойникъ, который хоть неприбранный, загаженный, но у всякаго есть.
О. Гервасій былъ одинокъ, но повивимому, не тяготился этимъ, всю энергію своего характера направивъ на устройство какъ своей души, такъ и ввѣренной ему обители.
Монастырь сравнительно былъ не старый, основанный при Императорѣ Николаѣ Павловичѣ для распространенія православія среди населенія, преданнаго расколу. Миссіонерская дѣятельность не особенно процвѣла, и самъ монастырь поприпалъ до такой степени, что къ семидесятымъ годамъ былъ даже возбужденъ вопросъ, не преобразовать ли Нагорно-Успенскую обитель въ женскую, или же совсѣмъ упразднить. Но тутъ мѣстный купецъ Масловъ оставилъ почему-то именно этому монастырю весь свой
Почти забыли первое названіе «коровья смерть», данное плоскому большому камню на тропинкѣ, идущей по верху лѣсистаго кряжа, далеко выступающему, какъ бы висящему надъ широкой долиной, открытой къ востоку. Это старое названіе было дано съ незапамятныхъ временъ, когда еще не существовало Нагорно-Успенской обители,—было дано крестьянами, воображеніе которыхъ было разъ навсегда поражено зрѣлищемъ неизвѣстно откуда забредшей въ лѣсную гущу коровы и тамъ издохшей, жалобно мыча у всѣхъ на глазахъ. Никакихъ послѣдствій: ни падежа, ни засухи, ни болѣзней, ни войны не послѣдовало за этимъ страннымъ явленіемъ, только за камнемъ осталось прозвище «коровья смерть». Теперь, вотъ уже лѣтъ десять, камень называютъ «Гервасіева думка», съ тѣхъ поръ, какъ новый игуменъ Нагорно.-Успенскаго монастыря, о. Гервасій, облюбовалъ эту скалу для долгихъ своихъ думъ и мечтаній.
Внизу широко разбѣгалась долина, почти уже сибирская, зауральская, съ темною зеленью дубравъ и луговъ, съ густою синью будто недвижной рѣки, съ сизо-черными тѣнями отъ облаковъ. Жилья почти нѣтъ, кругло все, просторно, густо и темно-кудряво! Словно разлили медленно какимъ-то чудомъ ожиженный синій съ прозеленью лабрадоръ камень, или павлинъ-птица хвостъ распустила, да такъ и осталась.
Къ этому застылому раздолью необыкновенно подходило лицо о. Гервасія, когда онъ сидѣлъ на камнѣ,
охвативъ руками колѣни,—строгое, смѣлое, темное съ благороднымъ сквозь черную бороду ртомъ и какими-то «петровскими», своевольными, теперь слегка притушенными глазами—«вѣщими зеницами».
Будь Успенскій монастырь ближе къ губернскому городу, вѣроятно, благочестивыя дамы не замедлили бы создать вокругъ сравнительно молодого игумена романтическую легенду. Десять лѣтъ тому назадъ о. Гервасію не было тридцати лѣтъ, онъ былъ красивъ, изъ благородныхъ, въ міру любилъ и обладалъ энергичнымъ и сдержаннымъ характеромъ. Конечно, сейчасъ же оказалось бы, что онъ былъ лихимъ гусаромъ, графомъ, имѣлъ массу связей, дуэль съ сановнымъ лицомъ, что ему грозила опасность ссылки и т. п. И, навѣрное, не одна изъ губернскихъ львицъ захотѣла бы повторить исторію «Отца Сергія».
Но Успенскій монастырь находился въ такой глуши, что губернскія дамы туда не забредали, а простыя богомолки не интересовались любовными легендами, такъ что всѣ охотно вѣрили, что небольшой круглый портретъ молодой женщины съ милымъ лицомъ, висѣвшій въ кельѣ о. Гервасія, изображаетъ, дѣйствительно, его будто бы покойную сестру. Да и въ самомъ дѣлѣ она умерла для его сердца, для его памяти, и онъ молился за нее, почти какъ за сестру.
Игуменъ не былъ слишкомъ популяренъ ни въ своемъ монастырѣ, ни среди прихожанъ и богомольцевъ, можетъ быть, потому, что въ самомъ его характерѣ мало было свойствъ чи
сто русскаго старца. Сдержанный и энергичный, благочестивый какимъ-то воинствующимъ благочестіемъ, всегда борющійся и съ собою, и съ замѣчаемой вокругъ неправдою или слабостью,—онъ производилъ впечатлѣніе строгаго строителя, одинокаго и нѣсколько гордаго, далекаго отъ умильнаго растворенія простоты и блаженности весеннихъ русскихъ старцевъ, что сидятъ подъ яблонями въ пчельникѣ и простыми, простыми словами, которыя неизвѣстно откуда идутъ,—отъ старцева сердца, отъ яблоннаго духа, отъ неба родного, отъ жужжанія пчелъ, «Божьихъ работницъ», прямымъ лучомъ растопляютъ простыя, уныніемъ опустошенныя, озлобленныя, умиленныя, слезныя сердца,—идутъ въ самый завѣтный покойникъ, который хоть неприбранный, загаженный, но у всякаго есть.
О. Гервасій былъ одинокъ, но повивимому, не тяготился этимъ, всю энергію своего характера направивъ на устройство какъ своей души, такъ и ввѣренной ему обители.
Монастырь сравнительно былъ не старый, основанный при Императорѣ Николаѣ Павловичѣ для распространенія православія среди населенія, преданнаго расколу. Миссіонерская дѣятельность не особенно процвѣла, и самъ монастырь поприпалъ до такой степени, что къ семидесятымъ годамъ былъ даже возбужденъ вопросъ, не преобразовать ли Нагорно-Успенскую обитель въ женскую, или же совсѣмъ упразднить. Но тутъ мѣстный купецъ Масловъ оставилъ почему-то именно этому монастырю весь свой