капиталъ, такъ что въ смыслѣ матерьяльномъ существованіе монастыря было обезпечено. Почему Масловъ завѣщалъ всѣ свои деньги именно Нагорно- Успенскому монастырю, было неизвѣстно, такъ какъ самъ жертвователь, хотя и былъ родомъ съ Урала, какъ разъ изъ этихъ мѣстъ, умеръ въ Москвѣ, не бывавши въ родномъ селѣ лѣтъ пятьдесятъ. Тѣло его привезли изъ Москвы по желанію завѣщателя въ Нагорную обитель и похоронили около заложенной тогда же каменной церкви, гдѣ каждый годъ въ день его смерти служили панихиды. На похоронахъ никого изъ родныхъ и близкихъ не было, потому что Масловъ умеръ бездѣтнымъ и никакихъ родственниковъ къ тому времени не имѣлъ
Когда о. Гервасій вступилъ въ управленіе монастыремъ, далеко не всѣ постройки были закончены, и въ хлопотахъ чисто хозяйственныхъ новый игуменъ словно искалъ поддержки для первыхъ годовъ одинокаго и труднаго житья.
А между тѣмъ подъ внѣшностью строгаго строителя у игумена было и сердце, даже пламенное, и высокія мечты, и непреклонная правдивость, которыхъ онъ не открывалъ изъ горделивой стыдливости, чтобы не быть непонятымъ, или чтобы его чувства не подвергались неправильному толкованію. И вмѣстѣ съ тѣмъ трудно было ему, несмотря на добровольное, такъ сказать, одиночество, все это держать въ себѣ нераздѣленнымъ и не оцѣненнымъ. Поэтому онъ былъ обрадованъ, когда въ ихъ монастырь пришелъ Гриша Плотниковъ, сынъ сибирскаго купца. Неизвѣстно, что привело къ монашеской жизни почти еще не начавшаго жить молодого человѣка, но о. Гервасій почувствовалъ въ немъ рѣдкое горѣніе и настоящую устремленность, потому сразу отмѣтилъ его между послушниками, взялъ подъ непосредственное свое руководительство и какъ-то пересталъ быть такимъ одинокимъ, какъ прежде. Все лучшее, что заключается въ словахъ: «учитель» и «ученикъ»—все было въ отношеніяхъ о. Гервасія и Гриши. Послѣдній привязался къ своему игумену со всею силою мечтательнаго сердца, тѣмъ болѣе что видѣлъ, какъ мало Оцѣненъ этотъ правдолюбивый, рѣдкій, по его мнѣнію, человѣкъ. Вѣдь, если знаешь, что только тебѣ, тебѣ одному открыты сокровища большой и одинокой души, то вмѣстѣ съ досадою на слѣпоту окружающихъ, всегда есть и радость, что тебѣ извѣстно неизвѣстное другимъ.
2.
За недѣлю до Успенія, а то и самаго перваго Спаса въ монастырѣ, несмотря на его отдаленность, начинали появляться богомольцы, чтобы отговѣть и встрѣтить храмовой праздникъ.
Короткое, буйное, почти сибирское лѣто уже сломило свой жаръ, но дни еще теплые и погожи, появляется первая отчетливость, вѣстница скорой, не за горами, осени, ягоды еще не прошли, налились яблоки, грибы изъ бора выперли на самую опушку,—
спожимки-лакомка ! Хорошо итти по дорогѣ: ноги будто сами летятъ на далекій впереди звонъ!.
О. Гервасій въ этотъ вечеръ не пошелъ въ церковь, а у себя въ кельи читалъ повечеріе, — нездоровилось что-то. Въ двери постучались. Игуменъ, не отвѣчая на стукъ, не переставалъ читать. Очевидно, за дверью поняли, потому что стукъ повторился уже минутъ черезъ десять, когда о. Гервасій, отложивъ книгу, смотрѣлъ въ окно на расходившихся изъ церкви богомольцевъ. Чувство слегка горделиваго довольства, что вотъ его энергіей, его трудами монастырь крѣпко и благополучно стоитъ, прошло въ сердцѣ о. Гервасія.
Вошедшій служка сообщилъ, что игумена хочетъ видѣть какой-то человѣкъ.
— Кто такой?
— Не знаю; изъ богомольцевъ, древній уже старикъ.
— Чего ему нужно, не знаешь?
— Нѣтъ. Только все твердитъ, что нужно что-то важное сказать.
Игуменъ поморщился, думая, что старый странникъ будетъ говорить ему о какихъ-нибудь видѣніяхъ, снахъ, предзнаменованіяхъ.
— Ну что же, пусть приходитъ завтра послѣ обѣдни.
Служка замялся.
— Такъ что онъ не можетъ прійти, о. игуменъ.
— Какъ такъ не можетъ?
— Дюже боленъ, пластомъ лежитъ. Какъ пришелъ третьяго дня, легъ— такъ и не встаетъ. Придется вамъ самимъ побезпокоиться, зайти къ о. Иринарху—тамъ лежитъ.
— Можетъ, его исповѣдать нужно,- такъ неужели изъ братіи никого не нашлось?
— Онъ именно вамъ, о. игуменъ, хочетъ сообщить нѣчто.
— Странно. Ну хорошо, я зайду.
— Только вы, о. игуменъ, не мѣш
кайте,—того гляди, старичекъ-то-помретъ.
— Чего же ты не сказалъ мнѣ съ самаго начала? Дай трость.
Старикъ совсѣмъ не былъ похожъ на умирающаго. Хотя онъ, дѣйствительно, лежа на узкой кровати, даже сложилъ руки на груди, словно приготовясь къ отходу, но лицо его было достаточно оживленно и глаза горѣли почти весело. Говорилъ не совсѣмъ какъ деревенскій старикъ, а какъ человѣкъ, видавшій виды и бывавшій въ различныхъ компаніяхъ, что и не мудрено, разъ онъ былъ профессіональнымъ странникомъ. Съ виду ему казалось лѣтъ шестьдесятъ, не больше.
— Не можется, братецъ?
— Охъ, отецъ игуменъ, ваше преподобіе, не знаю ужъ, дотяну ли до праздника!..
— Богъ милостивъ!
— Милостивъ, батюшка, милостивъ, сколько времени моимъ грѣхомъ терпѣлъ.
— Много ли лѣтъ-то тебѣ? — Восемьдесятъ два года.
— Не молоденькій, что говорить! — Не въ молодости дѣло, ваше преподобіе, а въ чистой совѣсти. — Исповѣдаться хочешь?
Старикъ промолчалъ.
— Пособоруйся, это и въ болѣзни помогаетъ и душу укрѣпляетъ. Старикъ все молчалъ.
— Вѣдь ты же хотѣлъ мнѣ что-то сказать, звалъ меня.
— Звалъ, охъ, звалъ! Великую тайну открыть имѣю.
— Вотъ и открой, полегчаетъ!
О. Гервасій махнулъ рукою, чтобы всѣ вышли, и повторилъ: — Вотъ и открой! — Страшно.
— А передъ Господомъ не страшно будетъ? Онъ же вся тайная вѣсть! Можетъ быть, минуты твои сочтены, а тамъ, на томъ свѣтѣ поздно уже будетъ каяться.
Старикъ долго молчалъ, закрывъ глаза, наконецъ, тихо и спокойно произнесъ:
— На кровавыхъ, слезовыхъ деньгахъ обитель стоитъ! — Что такое?
— На кровавыхъ деньгахъ обитель стоитъ!
— Какая обитель? Чего ты путаешь? — Ваша обитель, вотъ эта, Нагорно- Успенская.
О. Гервасій даже вскочилъ со стула, но опомнился и строго заговорилъ:
— Ты бредишь или фарсы разы
грываешь! Ты хочешь каяться, такъ
Когда о. Гервасій вступилъ въ управленіе монастыремъ, далеко не всѣ постройки были закончены, и въ хлопотахъ чисто хозяйственныхъ новый игуменъ словно искалъ поддержки для первыхъ годовъ одинокаго и труднаго житья.
А между тѣмъ подъ внѣшностью строгаго строителя у игумена было и сердце, даже пламенное, и высокія мечты, и непреклонная правдивость, которыхъ онъ не открывалъ изъ горделивой стыдливости, чтобы не быть непонятымъ, или чтобы его чувства не подвергались неправильному толкованію. И вмѣстѣ съ тѣмъ трудно было ему, несмотря на добровольное, такъ сказать, одиночество, все это держать въ себѣ нераздѣленнымъ и не оцѣненнымъ. Поэтому онъ былъ обрадованъ, когда въ ихъ монастырь пришелъ Гриша Плотниковъ, сынъ сибирскаго купца. Неизвѣстно, что привело къ монашеской жизни почти еще не начавшаго жить молодого человѣка, но о. Гервасій почувствовалъ въ немъ рѣдкое горѣніе и настоящую устремленность, потому сразу отмѣтилъ его между послушниками, взялъ подъ непосредственное свое руководительство и какъ-то пересталъ быть такимъ одинокимъ, какъ прежде. Все лучшее, что заключается въ словахъ: «учитель» и «ученикъ»—все было въ отношеніяхъ о. Гервасія и Гриши. Послѣдній привязался къ своему игумену со всею силою мечтательнаго сердца, тѣмъ болѣе что видѣлъ, какъ мало Оцѣненъ этотъ правдолюбивый, рѣдкій, по его мнѣнію, человѣкъ. Вѣдь, если знаешь, что только тебѣ, тебѣ одному открыты сокровища большой и одинокой души, то вмѣстѣ съ досадою на слѣпоту окружающихъ, всегда есть и радость, что тебѣ извѣстно неизвѣстное другимъ.
2.
За недѣлю до Успенія, а то и самаго перваго Спаса въ монастырѣ, несмотря на его отдаленность, начинали появляться богомольцы, чтобы отговѣть и встрѣтить храмовой праздникъ.
Короткое, буйное, почти сибирское лѣто уже сломило свой жаръ, но дни еще теплые и погожи, появляется первая отчетливость, вѣстница скорой, не за горами, осени, ягоды еще не прошли, налились яблоки, грибы изъ бора выперли на самую опушку,—
спожимки-лакомка ! Хорошо итти по дорогѣ: ноги будто сами летятъ на далекій впереди звонъ!.
О. Гервасій въ этотъ вечеръ не пошелъ въ церковь, а у себя въ кельи читалъ повечеріе, — нездоровилось что-то. Въ двери постучались. Игуменъ, не отвѣчая на стукъ, не переставалъ читать. Очевидно, за дверью поняли, потому что стукъ повторился уже минутъ черезъ десять, когда о. Гервасій, отложивъ книгу, смотрѣлъ въ окно на расходившихся изъ церкви богомольцевъ. Чувство слегка горделиваго довольства, что вотъ его энергіей, его трудами монастырь крѣпко и благополучно стоитъ, прошло въ сердцѣ о. Гервасія.
Вошедшій служка сообщилъ, что игумена хочетъ видѣть какой-то человѣкъ.
— Кто такой?
— Не знаю; изъ богомольцевъ, древній уже старикъ.
— Чего ему нужно, не знаешь?
— Нѣтъ. Только все твердитъ, что нужно что-то важное сказать.
Игуменъ поморщился, думая, что старый странникъ будетъ говорить ему о какихъ-нибудь видѣніяхъ, снахъ, предзнаменованіяхъ.
— Ну что же, пусть приходитъ завтра послѣ обѣдни.
Служка замялся.
— Такъ что онъ не можетъ прійти, о. игуменъ.
— Какъ такъ не можетъ?
— Дюже боленъ, пластомъ лежитъ. Какъ пришелъ третьяго дня, легъ— такъ и не встаетъ. Придется вамъ самимъ побезпокоиться, зайти къ о. Иринарху—тамъ лежитъ.
— Можетъ, его исповѣдать нужно,- такъ неужели изъ братіи никого не нашлось?
— Онъ именно вамъ, о. игуменъ, хочетъ сообщить нѣчто.
— Странно. Ну хорошо, я зайду.
— Только вы, о. игуменъ, не мѣш
кайте,—того гляди, старичекъ-то-помретъ.
— Чего же ты не сказалъ мнѣ съ самаго начала? Дай трость.
Старикъ совсѣмъ не былъ похожъ на умирающаго. Хотя онъ, дѣйствительно, лежа на узкой кровати, даже сложилъ руки на груди, словно приготовясь къ отходу, но лицо его было достаточно оживленно и глаза горѣли почти весело. Говорилъ не совсѣмъ какъ деревенскій старикъ, а какъ человѣкъ, видавшій виды и бывавшій въ различныхъ компаніяхъ, что и не мудрено, разъ онъ былъ профессіональнымъ странникомъ. Съ виду ему казалось лѣтъ шестьдесятъ, не больше.
— Не можется, братецъ?
— Охъ, отецъ игуменъ, ваше преподобіе, не знаю ужъ, дотяну ли до праздника!..
— Богъ милостивъ!
— Милостивъ, батюшка, милостивъ, сколько времени моимъ грѣхомъ терпѣлъ.
— Много ли лѣтъ-то тебѣ? — Восемьдесятъ два года.
— Не молоденькій, что говорить! — Не въ молодости дѣло, ваше преподобіе, а въ чистой совѣсти. — Исповѣдаться хочешь?
Старикъ промолчалъ.
— Пособоруйся, это и въ болѣзни помогаетъ и душу укрѣпляетъ. Старикъ все молчалъ.
— Вѣдь ты же хотѣлъ мнѣ что-то сказать, звалъ меня.
— Звалъ, охъ, звалъ! Великую тайну открыть имѣю.
— Вотъ и открой, полегчаетъ!
О. Гервасій махнулъ рукою, чтобы всѣ вышли, и повторилъ: — Вотъ и открой! — Страшно.
— А передъ Господомъ не страшно будетъ? Онъ же вся тайная вѣсть! Можетъ быть, минуты твои сочтены, а тамъ, на томъ свѣтѣ поздно уже будетъ каяться.
Старикъ долго молчалъ, закрывъ глаза, наконецъ, тихо и спокойно произнесъ:
— На кровавыхъ, слезовыхъ деньгахъ обитель стоитъ! — Что такое?
— На кровавыхъ деньгахъ обитель стоитъ!
— Какая обитель? Чего ты путаешь? — Ваша обитель, вотъ эта, Нагорно- Успенская.
О. Гервасій даже вскочилъ со стула, но опомнился и строго заговорилъ:
— Ты бредишь или фарсы разы
грываешь! Ты хочешь каяться, такъ