но народность нашихъ романтиковъ можно было бы встрѣтить и на берегахъ Рейна, a очертанія мѣстностн расплывались въ мистически-лунномъ освѣіценіи. «Нынѣ въ какую книжку ни заглянешь, что ни прочитаешь, пѣснь или посланіе, вездѣ мечтанія, а на

туры ни на волосъ», писалъ Грибоѣдовъ (181 6 г.). Все это изощряло чувство, вело къ выработкѣ языка

Жуковскаго и Батюшкова; становилась возможнѣе лирика непосредственнаго, личнаго настроенія, но мотивамъ общественности въ ней еще нѣтъ отзыва.
«Есть языкъ русскій,—говорилъ въ 1823—24-мъ годахъ кн. Вяземскій,—но нѣтъ словесности, достойнаго выраженія народа могучаго и могущественнаго»; «мы еще не имѣемъ русскаго покроя въ литературѣ, можетъ быть, и имѣть не будемъ, потому что его нѣтъ».
Когда писались эти строки, новая русская поэзія уже зародилась. Изъ утреннихъ тумановъ, въ которыхъ вьются тѣни классиковъ и романтиковъ, старыхъ западниковъ и народниковъ, Арзамаса и Бе
сѣды, выдѣляется образъ юноши Пушкина, и всѣ точно приглядываются къ нему, прислушиваются; его ждали. Онъ только-что вышелъ изъ Лицея, а за его игривой музой всѣ волочатся; его стихи, экспромты попадаютъ въ публику раньше, чѣмъ въ печать, иные потерялись по дорогѣ: «много алмазныхъ искръ Пушкина разсыпалось тутъ и тамъ въ потемкахъ», говорилъ позже Даль. Когда поэтъ окрѣпъ и могъ сказать о себѣ:
Звуки новые для пѣсенъ я обрѣлъ,
къ нему прикованы всѣ взгляды, и признаніе общества перевѣшиваетъ голосъ школьной хулы. Въ немъ